Однако жена не отвечает. В письмах он унижается, клянется в лояльности, ночью, лежа в холодной постели, скрипя зубами, шепчет по ее адресу проклятья: «Сука, сволочь, гадина. Да если б знал, давно б убил тебя. Ну погоди, ну погоди».

Екатерина хотя и не отвечает на его записки, но все их читает внимательно, иногда и слезинку уронит, не то несчастного мужа жалея, не то себя, угодившую в такую историю. Ах, если б он умер, какое б было ей облегчение. Эта кощунственная мысль никогда никому не высказывается, но она как надоедная муха зудит в ее голове.

Она не может быть спокойна, пока он тут рядом под Петербургом, он, законный наследник русской короны.

Ночью в жарких объятиях Григория Орлова она иногда вдруг начинает плакать.

— Что с тобой, Катенька? — спросит возлюбленный участливо.

— Ах, Гришенька, — вздохнет она, прижимаясь к богатырской груди его. — Что-то будет…

— Все, что надо, уже было, Катя. Ты на троне, я твой страж, за мной гвардия, нам сам черт не страшен.

— Черт, может, и не страшен, — вздыхает Екатерина со значением.

И Орлов догадывается, о чем думает его царственная зазноба, и понимает, что она никогда никому не скажет этого вслух. Даже ему, любимому. Но и он ей даже намеком не посмеет сказать, о чем догадывается. Вот брату можно и впрямки:

— Слушай, Алеха, доколе ты будешь возжаться с этим тонкошеим?

— Ишь ты какой прыткой. Ободрали его как липку.

— А при чем тут это?

— Как при чем? Ему даже в карты играть не на што. Пришлось своих сотню в долг дать.

— А при чем карты?

— А что мне с ним еще делать? В жмурки играться?

— Напейтесь как следует, поссоритесь, и… По пьянке чего не бывает. Что ты, маленький, тебя учить надо? Она по ночам спать не может из-за него.

— А може, из-за тебя, Гриш?

— Ох, Алеха, выпросишь по зубам.

— Ладно. Не серчай.

— Возьми Федьку с Ванькой Борятинских, Гришку Потемкина и еще кого из наших, наберите водки, закуски побольше. Упейтесь как следует, а особенно его постарайтесь накачать. И все. Може, он от перепоя и сам окочурится. Уходить его надо, неужто не ясно?

Алексей Орлов с первого же дня приезда Петра в Ропшу весьма внимателен с ним. Почти каждый день является к нему, выслушивает его жалобы и даже сочувствует. Петру не нравится у Орлова улыбочка снисходительно-ироничная, нет-нет да являющаяся на его лице.

Это бесит Петра, и он едва сдерживается: «Эх, встреть я тебя чуть ранее… да я б тебе за твою ухмылку всю б рожу расквасил».

Но это лишь думается, а в действительности приходится унижаться перед этим цербером:

— Алексей Григорьевич, ну вы-то как мужчина понимаете, что для меня значит Елизавета Романовна — и скрипка. Почему их-то меня лишили? А мой мопс чем виноват?

— Где они, Петр Федорович?

— Скрипка с собакой в Ораниенбауме, а Романовна не знаю.

Орлов не поленился, съездил в Ораниенбаум привез скрипку и мопса затворнику, чем несказанно его обрадовал. Мопс тоже радовался встрече с хозяином, крутился вкруг него, повизгивая от восторга, прыгал, пытаясь лизнуть в лицо.

Петр был растроган поступком Орлова, благодарил его почти со слезой:

— Вы не представляете, что для меня сделали, Алексей Григорьевич. Я никогда не забуду вашей услуги.

— Полно-те, Петр Федорович. Это мой долг, я ответствен за ваше благополучие.

— Может, и Романовну достанете? — вопрошал с надеждой Петр.

— Сейчас не могу, но со временем постараюсь, — обещал Орлов.

— Сколь прошу ее, пишу — и хоть бы словечко в ответ. А ведь женой числится. А? Каково это переносить?

— Да, да, — соглашался Орлов, — жены самый ненадежный народ.

— И такой вот подарок она приготовила мне к именинам. А?

— А когда ваш день именин?

— Был двадцать девятого как раз.

— Господи, тут каких-то несколько дней прошло, отметим как положено, Петр Федорович.

— Но уж прошло более пяти дней.

— Что с того? Нельзя заранее отмечать, а после можно, хошь бы и через неделю.

И уж на следующий день, 6 июля, с утра явилась в Ропшу веселая компания гвардейцев во главе с Алексеем Орловым, привезли несколько корзин с закусками, фруктами и с полсотни бутылок водки и пива.

И даже балалайку.

— Гуляем, Петр Федорович, — гудел Орлов. — Вот, зная вашу слабость, привез английского пива.

— Спасибо, Алексей Григорьевич, — отвечал Петр, чувствуя себя несколько неуютно с такой компанией. — Очень тронут.

Привыкший всегда видеть вокруг себя поклонение, заискивание перед ним, он никак не мог безболезненно воспринимать бесцеремонность гвардейцев, граничащую с грубостью и откровенным неуважением к нему, вчерашнему императору.

Однако, насидевшись в эти дни в одиночестве при молчаливых караульных, он был рад и такому событию, как предстоящая пьянка с гвардейцами, которые его не любят и которых он презирает: «Скоты, скоты, скоты!» Другого слова ему на ум не преходит.

Всем распоряжается Орлов:

— Потемкин, тащи еще один стол из соседней комнаты. Федор, расставляй бутылки и закуску. Иван, где кружки?

— Они в карете остались.

— Беги, тащи, не из пригоршней же пить.

Борятинский притащил гремящий мешок парусиновый, высыпал на стол десятка два глиняных солдатских кружек. Заметив тень неудовольствия на лице именинника, Орлов сказал:

— Мы ведь все солдаты, Петр Федорович. Верно? И я решил, будем пить из солдатских кружек.

Лукавил Алексей Григорьевич, солдатские кружки он взял из-за их приличной емкости, только из-за этого, чтоб скорее захмелело застолье.

После того как расставили кружки, расселись все вокруг сдвинутых столов, усадив на почетное место самого именинника, Орлов приказал Борятинскому:

— Федор, с братом наполняйте нам кружки.

Федор и Иван, умело вскрывали плоские штофы, щедро наполняя кружки водкой. Имениннику даже через край налили.

— Куда вы столько?

— Это к счастью, Петр Федорович. Где пьют, там и льют.

— Господа, — поднял свою кружку Орлов, — предлагаю тост за нашего именинника Петра Федоровича.

— За именинника, за именинника!

Выпили. Покрякали, как водится, занюхивали корочками, хрустели огурчиками, тянулись за икоркой, балычком.

Орлов мигнул Борятинскому, тот понял — опять взялся за штоф, сказал через стол Потемкину:

— Гриша, помогай.