Почти в это же самое время с утра Петр III принимал в Ораниенбауме парад своего голштинского войска. Оно было невелико — всего полторы тысячи человек, но зато самое дорогое и преданное монарху. С ним вместе были фельдмаршал Миних, недавно вытащенный Петром из ссылки, канцлер Воронцов, вице-канцлер Голицын, Александр Шувалов, гофмаршал Измайлов, адъютант Гудович, тайный секретарь Волков и другие.

Император, сопровождаемый свитой, прошел вдоль строя, любуясь выправкой солдат. Потом поднялся на сколоченную из досок трибуну. Грянула музыка, перекрываемая четкой барабанной дробью. И полк прошел мимо, печатая шаг, производя сотнями сапог любезный для слуха Петра звук: «Хруп-хруп, хруп-хруп, хруп-хруп!»

— Как идут. А? — говорил Петр Миниху. — Любо видеть!

— Да, — соглашался старик. — Строй хорошо держат.

После парада и легкого завтрака к десяти часам утра ко дворцу было подано шесть экипажей.

— Три кареты для мужчин, три для дам, — распорядился Петр. — Едем в Петергоф. Гудович, — подозвал адъютанта, — скачи вперед, предупреди ее, пусть готовит хороший стол, достойный моих именин. Да накажи, чтоб английского пива побольше, а для дам вина ренского.

Генерал-адъютант Гудович, сев на высокого вороного жеребца, поскакал в Петергоф, благо до него было рукой подать.

В первые кареты рассаживались мужчины, уже успевшие пропустить по стаканчику водки, а оттого не по-мужски разболтавшиеся.

Гофмаршал носился от кареты к карете, рассаживая спесивых дам. Здесь, кроме фаворитки Елизаветы Воронцовой, были жена канцлера Анна Карловна с дочерью графиней Строгановой, княгиня Трубецкая, графини Шувалова, Брюс, Нарышкины и другие. Все они ради праздника — именин государя — были разодеты в лучшие наряды, и пока мужчины принимали парад, женщины успели нарумяниться, надушиться так, что от их экипажей веяло окрест неимоверным ароматом.

Петр прошел к передней карете, держа в руках любимую скрипку в футляре. Он мечтал на обеде в Петергофе показать гостям свое искусство, свой талант музыканта.

Император влез в переднюю карету, сел рядом с фельдмаршалом Минихом, скомандовал:

— Едем.

Кавалькада тронулась. День был ясный, теплый, сияло солнце, в лесу щебетали птицы.

— Погода как по заказу, — сказал генерал-адъютант Иван Голицын.

— А как ты думал, — отвечал Петр, — чай, мой праздник.

Неспешной рысью за полчаса добрались до Петергофа. У ворот стоял Гудович. Экипаж императора остановился.

— Ну? — высунулся из кареты Петр. — Что?

Гудович мялся, пожимал плечами и всем видом показывал, что хотел бы перемолвиться с государем наедине.

Петр вышел из кареты, подошел недовольный:

— Говори.

— Ваше величество, — негромко, едва не шепотом заговорил адъютант, — ее нет.

— Как нет? Где же она?

— Не знаю.

— В Монплезире был?

— Был. Нету.

— Идем, — решительно сказал Петр и широким шагом направился через сад к павильону Монплезир, где и намечалось праздновать его именины.

В павильоне действительно никого не оказалось, на кресле было брошено платье, в котором жена должна была отмечать именины мужа. Но где она сама?

— Что за чертовщина! — выругался Петр. — Вечно с ней какие-то истории.

Они вышли из павильона, у крыльца увидели крестьянина, тот держал в руках бумажку.

— Это вам, ваше величество, — поклонился он.

— От кого?

— От директора Брессона.

Петр схватил записку, там было написано: «Ваше величество, в столице бунт. Гвардейцы возвели вашу жену на престол. Берегитесь. Ваш преданный слуга Брессон».

Бывший камердинер Брессон, возведенный Петром в управляющие гобеленовой фабрики, оставался верен ему и сейчас.

А между тем веселая компания направлялась через сад к Монплезиру. Увидев огорченное лицо императора, Воронцов спросил:

— Что случилось, ваше величество?

— Не говорил ли я вам, что эта дрянь на все способна! — крикнул Петр и подал записку канцлеру. — Читайте.

— Что такое?! — воскликнул Воронцов, прочтя записку и передавая ее Шувалову. — Что за ерунда?

Шувалов прочел, передал Трубецкому.

— Надо ехать, узнать все. Может, Брессон что-то напутал.

— Да, да, да! — ухватился Петр за эту мысль. — Езжайте, господа. Вы! — кивнул Воронцову. — Вы и вы, — указал на Шувалова с Трубецким. — Узнайте все подробно и известите меня. Возьмите мой экипаж.

Женщины, услышав о случившемся, заахали, завопили:

— Что же с нами будет?! Куда теперь мы?

— Оставайтесь здесь! — приказал Петр, все еще не пришедший в себя от такой новости.

— М-да, — пожевал губами Миних. — Этого следовало ожидать.

— Почему?

— Вспомните Елизавету Петровну, государь, не так ли поступила и она.

— Но там император был в пеленках, а я-то, я…

— Вы, государь, обидели гвардию.

— Чем, фельдмаршал? Что вы говорите?

— Вы поставили над ней вашего дядю, толком не знающего русского языка, более того, вы переодели гвардию в прусскую форму — форму врага и, наконец, создали свою гвардию из голштинцев.

— Кстати, Гудович, скачите в Ораниенбаум и ведите сюда мой полк. Будем готовиться к сражению. Как только победим, я эту дрянь запру в монастырь.

Все гости разбрелись по парку, по флигелям, Измайлов отправился на кухню, дабы распорядиться предстоящим обедом.

Петр вернулся в Монплезир, позвав за собой Волкова, схватил с кресла платье жены и со злостью зашвырнул его в угол, выругавшись:

— С-сука! — Сел на освободившееся кресло, предложил Волкову: — Садись, Дмитрий, к столу, будешь писать манифест и указы.

Первым был написан манифест, в котором Петр сообщал народу, что его супруга «предерзостно и незаконно» захватила престол, принадлежащий ему, Петру III, родному внуку Петра Великого, и возмущает против него — законного наследника — его гвардию. Призывая народ не подчиняться самозванке, он обещал достойно наказать всех участников этого бунта и править державой, ему врученной от Бога, по правде и совести.

Указы писались командиру гвардии принцу Георгу и полковникам стоявших в Петербурге частей. Всем им приказывалось безотлагательно следовать с полками в Ораниенбаум в полном боевом вооружении, чтобы встать на защиту его величества от бунтовщиков и взбесившейся бабы.

Встал вопрос, с кем отправить в Петербург манифест и указы.

Петр хотел послать кого-нибудь из голштинцев, но прозорливый Миних отсоветовал: