крестообразно совершаемым поцелуям, – Гиппиус даже создала философию поцелуя[729]: манифестируя «влюбленность», «поцелуй – это первое звено в цепи явлений телесной близости» и одновременно «печать <…> равенства двух “я”»[730]. Церковное единство участников, «соборность», закреплялось также обменом нательными крестами. В дневнике 1901 г. Гиппиус рассказывает, как она закупала для первого собрания церковную утварь, свечи, красный атлас и пр.; чтобы не вызвать подозрения приобретением Чаши, она придумала объяснение, будто хочет сделать вклад в сельский храм… Не без колебаний, с великими сомнениями шли «нашецерковники» к своей первой «литургии»; отсутствие наглой самоуверенности выгодно отличает их «реформаторскую» деятельность от стиля Иванова, елейно-смиренного только в видимости… У Гиппиус есть стихотворение «Швея» – живое изображение подготовки первого собрания «Нашей церкви»:

Уж третий день ни с кем не говорю…

А мысли – жадные и злые.

Болит спина; куда ни посмотрю —

Повсюду пятна голубые.

Церковный колокол гудел; умолк;

Я все наедине с собою.

Скрипит и гнется жарко-алый шелк

Под неумелою иглою. <…>

И этот шелк мне кажется – Огнем.

И вот уж не огнем – а Кровью.

А кровь – лишь знак того, что мы зовем

На бедном языке – Любовью.

Любовь – лишь звук… Но в этот поздний час

Того, что дальше – не открою.

Нет, не огонь, не кровь… а лишь атлас

Скрипит под робкою иглою.

Пасхальную «литургию» 1901 г. «Нашей церкви» провели трое – Мережковский, Гиппиус, Философов. Впоследствии в «церковь» вошли младшие сестры Зинаиды – Татьяна и Наталья, а также доцент Петербургской Духовной академии Антон Карташев, впоследствии – министр вероисповеданий в правительстве Керенского. «Церковь» имела своей структурой два «троебратства» – старшее и младшее; «старших» возглавляла Зинаида, «младших» – Татьяна. В качестве нерегулярных членов в собраниях принимали участие Андрей Белый, Бердяев, Е. Иванов, сестра Флоренского Ольга и др. «Троебратства» (или «гнезда») рассматривались как духовные семьи; им предписывалась совместная жизнь, ежедневные беседы и молитвы перед сном, – главе «троебратства» прочим его членам надлежало регулярно исповедовать свои помыслы. Очевидно, строй «Нашей церкви» предполагал постепенное упразднение существующего института семьи – узы «троебратства» ставились выше традиционно-семейных. Подобно башенному проекту, концепция Мережковских – это курс на революцию сексуальную и, прежде политической, – глубинно-социальную: ведь уничтожение семьи идет рука об руку с отменой частной собственности, а это – столпы общества и государства. Евгения Герцык не почувствовала этой близости пафоса секты Мережковских – Башне, наивно полагая, что Иванов озабочен «очищением» души, а Мережковский мечтает о пугачевщине, которая сметет царизм. Ясно, что установки «Нашей церкви» принципиально апокалипсичны – в большей мере, чем ивановский дионисизм с его чаяниями «возврата языческой весны», расцвета новой органической культуры.

Разработка богослужебного ритуала велась Мережковскими на протяжении ряда лет; в своих дневниках Гиппиус отсчитывает время от «Бывшего» – так она называет их первое собрание на Пасху 1901 г. Службы «Нашей церкви» были двух видов: дважды в неделю, по четвергам и субботам, устраивались «моления», по большим праздникам служили «литургии» или «вечери». К литургиям допускались не все: участие в них означало «высшее посвящение», приобщение к вечности. Окончательный текст литургии был составлен супругами на основе древних и современных чинопоследований; «наша литургия – вся церковна, кроме священства»[731], – утверждала Гиппиус. И в Париже, где Мережковские с Философовым провели почти три года (1905–1908), они не прекращали трудов по устройству своей «церкви». Последнее важное собрание состоялось в Великую Субботу 1908 г. «В субботу вечером, – записала Гиппиус, – была у нас литургия. По составленной из многих старых. Все трое – равнослужащие, равнодействующие. Один – все относящееся к хлебу, другой – к вину, третий – к соединению их. Так было составлено и переписано в наших книжечках. Причащение так: каждый причащается сначала сам, под двумя видами, хлеб – вино, затем причащает рядом стоящего, из чаши, с ложечки, в соединении. Частицы разрезаны так. Идет в круг (?). Я была третьим, соединяющим. Причащала Диму (Философова), а Дмитрий (Мережковский) меня. А Дима – Дмитрия. После этого мы служили пасхальную службу. <…> Помню одно: что было очень страшно. И еще: ничего, что страшно. <…> Почему-то мы после об этом друг с другом совсем не говорили. Было тяжело, непонятно, – но невозможно говорить»[732]. Не была ли эта взаимная неловкость вызвана сознанием фальшивости происходящего?.. Однако собрания продолжались и в России – с участием «верной Таты», «верующей по-нашему» Ольги Флоренской – в 1909–1912 гг. Более или менее связный текст «О Бывшем» обрывается на записи 1914 г…

Как видно, судьба Евгении Герцык соприкоснулась с самыми, быть может, дерзкими реформаторскими попытками, предпринятыми Серебряным веком, – с проектами Башни и «Нашей церкви». – Теперь для нас пришло время обратиться к ее дневникам 1908 г. вместе с основанными на них воспоминаниями 1930-х гг. Это не только интересный психологический документ и целый кладезь сведений о башенном феномене: кажется, там содержится ключ к одной интересной исторической загадке.

…В один из октябрьских дней на балконе судакского дома Герцыков с видом на гору Ай-Георгий разгорелся спор. Иванов рассуждал о задуманном им религиозном братстве «Гостей Земли»: оно объединит «немногих», готовых «веять пожаром» мировой революции духа (именно с подобным замыслом, как мы помним, Иванов и Зиновьева приехали в Россию). Но прежде, заметил он, должен быть решен социальный вопрос о «пути к хлебу и правде его» – должна воплотиться «мечта о социализме»[733]. «Пока они не хозяева – мы не “гости”», – заявил мистагог, неожиданно подкрепив свое суждение марксистскими постулатами. Такое смешение религиозной революции с вопросами социальными вызвало сильнейший протест Минцловой. Для нас сейчас важны не столько общественные убеждения тайновидицы, сколько детали ее возражения Иванову, удержанные памятью Евгении. «Анна Рудольфовна с потемневшим, отяжелевшим лицом повторяет, что ей ненавистны социал-демократы. Она любит черный бархатный отряд “бессмертных”, у которых вышиты серебром черепа и кости и от вида которых (она конфиденциально шепчет) императрица упала в обморок»[734]. – Данное место из герцыковских «Воспоминаний» не может не заинтриговать: что это за собрание «бессмертных», которое посещает русская императрица? и почему в нем оказалась Минцлова? Если визионерка имеет в виду нередко ею упоминавшийся круг неведомых «братьев», то какое отношение к ним имеют особы из Царствующего Дома?!

Опубликованные в последнее время архивные материалы и труднодоступные печатные источники вместе с только что приведенной выдержкой из «Воспоминаний» Е. Герцык позволяют выдвинуть гипотезу, проясняющую всю эту загадочную ситуацию. Кстати сказать, существует и другое мемуарное