– Это близ Цбарбара, да? – отзывается собеседник.

– Над плотиной, – добавляет его сосед.

Она не знает. Знает только одно (прочла в Интернете):

– Это в округе Буира.

– Да, но не совсем, – поправляет кто-то еще. – Это рядом с Палестро.

– Ты там была?

Она качает головой, признаваясь, что нет.

– Конечно, она там не была, – говорит Рашида. – Когда бы она могла там побывать? Это гнездо бородатых!

Тут Наима сочла уместным вставить свой куплет, оправдывающий тот факт, что она никогда не была в родительской деревне:

– Отец ждал, когда мы с сестрами подрастем, чтобы отвезти нас туда всех четверых. Но в тысяча девятьсот девяносто седьмом, в «Черное десятилетие», моего кузена с женой убили на фальшивом блокпосту, и тогда отец передумал. Он сказал, что никогда не вернется на родину.

Кто-то молча кивает, мол, знакомая ситуация. А Рашида говорит:

– Надо было всем им перерезать горло, этим псам, когда они спустились с гор. Вместо того чтобы давать им квартиры и открывать банковские счета.

Очень быстро разговор оживляется, и люди уже кричат. Вокруг маленькой площади, в центре которой стайка детишек со смехом гоняет разноцветный матч, на всех переполненных террасах одно и то же – пылкие и громогласные сотрапезники. Наима слушает пламенный разговор вокруг большого стола, но не может в нем поучаствовать, потому что «Черное десятилетие», выпавшее на долю Алжира, которое остальные здесь пережили, ее задело лишь рикошетом, слабым и коротким рикошетом Затверженных Речей. Она мысленно делает заметки, чтобы пересказать этот разговор по возвращении. Она видит – как говорит сама себе – срез алжирской жизни, сцену из тех, каким надо радоваться в поездке, потому что этот опыт, к которому простым туристам доступа нет, дает временное ощущение причастности к жителям страны. Она думает, что вопрос о ее деревне затерялся в потоке речей, что ее происхождение отмечено, но не имеет большого значения. В этом она ошибается.

– Они победили, потому что еще и сегодня люди боятся гор. Туристы – понятно. Они туда больше ни ногой. Но даже алжирцы боятся. Послушай себя – ты же говоришь девочке, что она не может поехать в свою деревню, потому что там опасно!

– Я не это сказала, – защищается Рашида.

– Именно это. Она впервые приезжает в страну, а ты ей говоришь: твоя родина – гнездо бородатых.

– В то же время Рашида права, – вступается за нее муж. – Я не знаю никого, кто согласился бы отвезти Наиму к ней на родину. Все отлично знают, что в этих местах опасно.

Все снова кричат, не слушая друг друга. Они разделились на два клана: одни думают, что места безопасны, другие считают, что это вертеп. Странно одно – никто, кажется, не сомневается, что Наима хочет в деревню и сейчас обсуждается возможность этой поездки.

– Лично я не боюсь, – говорит один из мужчин, – я часто бываю там по делам.

– И никогда не было проблем?

– Никогда.

– Отлично, – говорит Мехди, – вот завтра и отвези туда девочку.

Они ударили по рукам, даже не спросив мнения главного заинтересованного лица. Будущий «извозчик» поворачивается к ней и представляется: его зовут Нуреддин, он дальний родственник Мехди. Она пристально смотрит на него, но не слышит, что он ей говорит. Он победоносно улыбается, точно так же, как улыбался Кристоф, когда решил отправить ее в Тизи-Узу. Почему все эти люди так упорно хотят вернуть ее к корням? Наима благодарит его за предложение, но вынуждена его отклонить: извините, работа.

– Рисунки, которые остались у Тассекурт? – вмешивается Рашида. – Не переживай. Она помариновала тебя, получила удовольствие, а теперь все тебе отдаст. Она давно любит деньги больше, чем память о Лалле…

Ее лицо искажается презрением, когда она говорит о первой жене художника.

– Никто из нас так никогда и не понял, почему он ее любил.

Окружающие ее мужчины смотрят на свои ботинки, будто ни при чем. Есть раны, которых не зарубцуют и десятилетия.

– Но вы уверены, что это не слишком опасно? – настаивает Наима, выждав несколько секунд.

Остальные, кажется, с трудом понимают, о чем она. Они уже сменили тему разговора, Рашида ушла в воспоминания.

– О нет, – говорит Нуреддин, – террористы теперь уважительнее относятся к женщинам. Они предпочитают убивать полицейских.

Заставленный бутылками стол блестит под тусклой гирляндой разноцветных лампочек. Наима уже не знает, как воспротивиться этой поездке. Страх, терзающий ей нутро, лишь отчасти объясняется тем, что в горах террористы. Ее пугает перспектива ступить на землю, с 1962 года застывшую в воспоминаниях ее семьи, и тем самым внезапно, грубо вернуть ее к жизни. Этот поступок кажется ей сравнимым с поступком легкомысленного ученого в «Машине времени», который раздавил бабочку юрского периода и тем самым разрушил настоящее, куда рассчитывал вернуться. Как ей разделить этот страх с компанией веселых выпивох, собравшихся вокруг? Как ей внятно выразить хотя бы его половину?

В эту ночь она спит плохо, голова полна механических шумов, населяющих тьму. Еще бродя по городу, она заметила эти вздутия, иногда сочащиеся влагой, ящики кондиционеров на домах, похожие на беспорядочные высыпания, – они и на офисных зданиях, и на жилых, а если прислушаться ночью, когда шум автомобилей и голоса прохожих затихают, – можно услышать глухой неумолчный гул моторов, дребезжащих с каждой остановкой и каждый раз когда их снова заводят, но никогда не в унисон. И Наима вздрагивает, ворочается, брыкается при каждом дребезжании на слишком тонком матрасе в своей спальне.

Настойчивый клаксон Нуреддина выдергивает Наиму из кухни, где она, обжигая губы, пила невесть какую по счету чашку кофе, оттягивая время выхода. Боясь, что он перебудит весь квартал, она быстро хватает рюкзак, вспоминает, что так и не подтянула лямку, значит, завтра опять будет болеть плечо, думает, что стареет, и если бородатые ее убьют, то стареть ей осталось недолго, и садится к нему в машину. Нуреддин рвет с места.

Как только они удаляются от главной городской артерии, он сразу начинает гнать как попало. На разбитых, полных выбоин дорогах, обвивающих скалы, он обезумел от нетерпения и, едва увидев несколько метров прямого и ровного шоссе, мчится, готовый кричать от радости, одна рука на руле, другую высовывает из окна, запускает себе в шевелюру или затягивается сигаретой. При каждом ускорении Наима цепляется за ручку над дверцей, и пластмасса так и выскальзывает из все сильнее потеющих пальцев.

Она заставляет себя сосредоточиться на пейзаже, чтобы не думать о риске аварии. Все те же вечно строящиеся дома, те же деревья, украшенные пластиковыми пакетами, те же казармы, вдоль которых она ходила в предыдущие дни, но теперь она знает, что они составляют часть обратного пути (в голове невольно крутятся эти слова, обратный путь, хотя она даже не ведает, куда едет), и смотрит на них с новой сосредоточенностью, как будто – может быть – могла бы их узнать.