По пути она замечает, что женщины встречаются все реже, а одежды на них все больше. Футболки и сланцы девушек Тизи превращаются в традиционные блузы и фата [101]. Еще дальше кабильский платок сменяется мусульманским покрывалом. На улицах Лахдарии (бывшего Палестро) ни одной непокрытой головы. Наима просит Нуреддина остановиться, ей надо достать из багажника шарф, захваченный, чтобы прикрыться, который до сих пор мирно спал на дне сумки. Повязав на голову хлопковую ткань, она смотрится в зеркальце заднего вида и думает, что такой цветной тюрбан никак не позволит ей затеряться в массе женщин в хиджабах, а зачастую и в джеллаба [102], которых она видит на улицах. По ее виду скорее скажешь, что она как будто не религиозную заповедь соблюдает, а собралась на пляж. Черные кудрявые пряди выбиваются на лбу и на затылке. Она отодвигается, насколько может, от окна, не в силах последовать вчерашним наставлениям Рашиды и гордо заявить о своем праве не прикрывать голову.

На перекрестке улицы 5 Июля и дороги к рынку осыпается на тротуар с бело-зеленой витрины маленького магазинчика высохшая краска. Хозяин, сидя перед витриной, задумчиво ковыряет зубочисткой в сильно разреженных передних зубах. Он продает помидоры, горох, оливки, лук. Все это не очень отличается от товаров Клода, только на полках внутри нет больше пастиса, пикона и фернет-бранка. Наима опускает голову, никто не упрекнет ее в том, что она бесстыдно посмотрела в глаза мужчине. Но и взгляни она на него – и тогда не смогла бы узнать Юсефа Таджера, товарища по играм и героя детства Хамида там, в горах. Она никогда о нем не слышала. Машина минует его, даже не сбросив скорости.

Что бы ни говорил Нуреддин в ресторане, он не знает точно, где находится деревня. На выезде из Лахдарии он несколько раз останавливается, чтобы спросить дорогу у солдат, и каждый раз ему отвечают:

– Что, едете к террористам?

Это смешит Нуреддина, и он одобрительно поднимает вверх большой палец. Наиме же совсем не смешно. И все-таки на нее накатывает радость, когда она вытягивает шею к вершинам. Впервые с приезда в Алжир она смотрит на то, что видела ее семья, она это знает. В приступе тревоги, смешанной с восторгом, она звонит отцу:

– Я на пути в деревню.

Он отвечает залпом вопросов:

– Зачем? С кем? Ты кого-нибудь предупредила? Они знают, что ты едешь?

– Все хорошо, – отвечает Наима голосом, который ей самой кажется до странного безмятежным. – Не беспокойся. Я только хотела спросить, можешь ли ты помочь мне найти дом.

– Я ничего не помню, Наима. Совсем ничего! В чем мне признаться тебе, чего ты от меня хочешь?

Она не знает. Может быть, пусть бы просто сказал ей спасибо.

Старая машина начинает подъем по узким горным дорогам к хребту, которого больше не видно – он теряется среди сосен, цветов и фиговых деревьев. Тридцать три километра отделяют Лахдарию от деревни, но у них уходит бесконечно много времени, чтобы проехать их по этой извилистой дороге. Нуреддин больше не выпускает руль. Он сосредоточился на крутых виражах, обещающих прыжок в бездну тому, кто не впишется в поворот. Теперь военных на пути нет – лишь иногда пастухи. Нуреддин замечает, что Наима съежилась на сиденье.

– Что не так? Я плохо веду?

– С тех пор как мы выехали из города, я не видела ни одной женщины, – тихо говорит она.

Он пожимает плечами с некоторой горечью.

– Это верно, здесь теперь в силе законы ислама…

Полчаса спустя они, однако, видят женщину, окруженную стадом коз. Они думают, что она стоит к ним спиной, но, проезжая мимо, понимают, что на ней черный ситар, такой плотный, что не определишь, с какой стороны лицо.

– Бэтмен в горах, – говорит Нуреддин, и оба прыскают со смеху.

Запах сосен, заполнивший тряскую машину, кажется таким же тяжелым и липким, как сама смола. Ближе к Цбарбару вновь появляются будки военных, а за ними внушительные сторожевые башни.

– Здесь действительно был вип-квартал бородатых в «Черное десятилетие», – лаконично комментирует Нуреддин. – Военные подожгли лес, чтобы их выкурить… Километры деревьев развеялись дымом.

Наима не может различить шрамов пожара: лес снова сомкнулся на горах. Природа поражает ее густой зеленью. Она всегда воображала эту часть света как цепь лысых гор, вертикальные пустыни, Сахару из обоев, наклеенную на стены скал, и все же есть что-то знакомое в том, что она видит. Наконец она понимает, что напоминает ей этот пейзаж: это не семейные воспоминания, но декорации фильма «Манон с источника» [103], крутые склоны, поросшие кривыми деревьями, и темные купы можжевельника и ладанника. Только вот Манон здесь нет, в этом она уверена: никакая нагая женщина не танцует под прохладными струями близкого водопада.

Вот наконец и первые дома деревни, и Нуреддин останавливается, чтобы спросить у группы мужчин, сидящих на больших камнях чуть выше, знакома ли им фамилия Наимы.

Первая группа мужчин говорит «нет». Если честно, они этого даже не говорят. Просто делают знак рукой, давая понять, что машина может ехать дальше, мол, никакой информацией они не располагают, и Наима не знает, указывает ли этот жест водителю, что они ничего не могут ему сказать и он только даром потратит время и слюну, толкуя с ними, или, наоборот, что это они не желают напрасно тратить время на разговор.

Чуть дальше вторая группа мужчин утвердительно кивает, услышав фамилию. «У них продуктовый магазин в следующей деревне», – говорят они.

Третья группа мужчин поправляет: «Не этот магазин. Другой. Дальше, к ферме».

Наиме кажется, что ее отфутболивают, проверяя ее и без того зыбкое желание отыскать родню, но теперь, когда она здесь, какая-то электрическая энергия не дает ей отступить. Все тело напряжено, а лицо неуловимо приближается к ветровому стеклу, словно она может заставить машину ехать быстрее, передав ей свой порыв.

У следующей фермы Нуреддин останавливается перед маленькой лавкой, ее витрина заставлена ведрами с оливками всех размеров.

– Пошли, – говорит он.

Внутри магазина тоже повсюду стоят ведра, кувшины, банки. Прилавок сверкает блестящей фольгой, в которую завернуты шоколадные батончики. Только это здесь, кажется, и есть: оливки и сладости. Довольно толстый подросток смотрит на входящих с удивлением (должно быть, редко кто-то делает крюк, чтобы заехать в его лавчонку, а в обществе туристки и того реже). Нуреддин пускается в объяснения по-кабильски, Наима не понимает ни слова, кроме своей фамилии, упомянутой несколько раз. Подросток, переводя взгляд со своего собеседника на Наиму, повторяет с равнодушным видом: