Пока сердце мое бьется… буду искать правду… Никого не боюсь! Я уже не тряпка половая, не букашка. Меня назад в коробочку не загонишь. Мне дочь в мокром гробу привезли…

…Ехала в пригородной электричке… Сел напротив мужчина: «Ну что, мать, едем? Давай знакомиться…». Представился: «Бывший офицер, бывший предприниматель-одиночка, бывший “яблочник”. Теперь безработный». А у меня о чем кто не спросит, я о своем: «А у меня дочь погибла в Чечне… младший сержант милиции…». Он попросил: «Расскажи мне…». Я много раз уже это рассказывала… (Молчит.) Послушал и про свое начал…

«…Я сам там был. Вернулся, и жизнь у меня тут не получается. Не могу запихнуть себя в эти рамки. На работу не хотят брать: “А-а-а… из Чечни?”. Я боюсь других людей… меня тошнит от других людей… А встречу воевавшего в Чечне – он мне брат…

…Стоит старый чеченец и смотрит: нас полная машина дембелей. Смотрит и думает: нормальные русские парни, а только что были автоматчики, пулеметчики… снайперы… Куртки на нас новенькие, джинсы. На что купили? На то, что здесь заработали. Работа какая? Война… Стреляешь… А там и дети, и красивые женщины. Но забери у солдат оружие, переодень их в гражданское… это уже трактористы, водители автобусов, студенты…

…Жили за проволокой… Вокруг вышки и минные поля. Тесный закрытый мир. Зона. Выйти нельзя – убьют. Смерть оккупантам! Пили все, напивались до скотского состояния. Изо дня в день видишь разбитые дома, как тащат вещи, убивают людей. И из тебя вдруг такое прет! Расширяется все… все, что ты можешь… Можно многое себе позволить… Ты – пьяная скотина и у тебя оружие в руках. В голове – один сперматозоид…

…Работа палаческая… Умирали за мафию, которая нам еще и не платила. Обманывала. Но я же не здесь, не на улице убивал людей, а на войне. Я видел русскую девчонку, которую эти шакалы изнасиловали. Прижигали сигаретой грудь, чтобы сильнее стонала…

…Привез деньги… Попил с друзьями водки, купил подержанный “мерседес”…» (Уже не вытирает слез.) Так вот где моя Олеська была… Куда попала… Эта война поганая… Была она где-то далеко-далеко, а сейчас в моем доме. Два года… Стучусь в двери, хожу по разным инстанциям. Пишу в прокуратуру… районную, областную… Генеральному прокурору… (Показывает на стопку писем.) Получаю отписки… Гора отписок! «По факту гибели вашей дочери сообщаем…» И все врут: погибла тринадцатого ноября, а на самом деле одиннадцатого, группа крови первая, а у нее третья, то она была в военном обмундировании, то в гражданском платье. Дырочка на левой стороне возле виска, а они пишут – на правой… Написала запрос нашему депутату в Госдуму – я его выбирала, я за него голосовала. Я верила нашей власти! Добилась к нему на прием. Стою на первом этаже в Госдуме… И глаза у меня делаются по кулаку! Вижу ювелирный ларек: золотые кольца с бриллиантами, золотые и серебряные пасхальные яйца… и подвески… За всю жизнь я столько не заработала, сколько там стоит самое маленькое колечко с бриллиантом. Одно колечко… Наши депутаты… народные… откуда у них такие деньги? Пачка грамот за честную работу у меня… и у мамы… А у них акции Газпрома… У нас – бумажки, а у них – деньги. (Зло молчит.) Зря я туда ходила… зря там плакала… Сталина верните… Народ ждет Сталина! Забрали у меня дочь и привезли гроб. Мокрый гроб… И никто не хочет поговорить с матерью… (Плачет.) Я теперь сама в милиции могу работать… Осмотр происшествия, протокол преступления. Если это самоубийство, то на пистолете остается кровь… на руках порох… Я все теперь знаю… Новости по телевизору не люблю. Вранье! А детективы… убийства… ну, такое все… не пропускаю. Утром, бывает, встать не могу, ноги, руки отнимаются – лежала бы… Вспомню Олеську… Поднимаюсь и иду…

По кусочкам собрала… по словцу… Кто-то по пьяни проболтался, их же там было семьдесят человек, кто-то знакомым шепнул. Город наш небольшой… не Москва… Сегодня я уже представляю картину… что там происходило… Была у них грандиозная пьянка в честь Дня милиции. Набухались до беспамятства и устроили бардак. Если бы Олеська поехала со своими ребятами… из своего отдела, а то все чужие… Сводный отряд. Попала она к гаишникам. Гаишники – короли, денег у них полные карманы. Стоят на дорогах с автоматами и снимают дань. Все им платят. Золотое место! Мальчики любят порезвиться… Убить, напиться и трахнуть – три радости на войне. В дупель они напились, набрались до колючей проволоки в глазах… озверели… И вроде там всех девчонок насиловали. Своих девчонок. А Олеська то ли не далась, то ли она им потом пригрозила: «Я вас всех посажу». И ей не дали уйти.

Говорят и другое… Стояли они на посту, пропускали машины. Там все крутятся, вертятся, бегают как ненормальные, чтобы заработать. Любыми средствами. Кто-то провозил контрабанду, что и откуда – не скажу, врать не стану. Наркотики или… Но все у них было договорено. Оплачено. Это была машина «Нива»… все какую-то «Ниву» вспоминают… А Олеська уперлась… почему-то она эту машину не пропускала… И в нее выстрелили. Перекрыла она большие деньги, кому-то помешала. Вроде к этому делу причастен высокий чин…

И моей маме во сне «Нива» приснилась… К ясновидящей я пошла… положила на стол вот эту фотографию… (Показывает.) «Вижу – сказала она, – какую-то “Ниву”»…

…Разговорилась с одной женщиной… Она – медсестра. Не знаю, какая она была, когда поехала в Чечню, может, веселая. А сейчас – злая, как и я, злая. Сейчас много людей обиженных, они молчат, но они обижены. Все мечтали выиграть в новой жизни, а мало кто выиграл, вытянул счастливый билетик… Никто не готовился упасть на дно. С обидой теперь люди живут, у многих обида. (Молчит.) А может, и Олеська бы другая приехала… незнакомая… У-у-у… (Молчит.) Эта женщина была со мной откровенна…

«…За романтикой ехала! Надо мной долго все там хихикали. А если честно – из-за несчастной любви все дома бросила. Мне было все равно – чеченец меня застрелит или я от тоски умру.

…Кто с трупами не сталкивался, думает, что они молчат. Беззвучные. А там все время какие-то звуки. Где-то воздух вышел, где-то кость внутри треснула. Какой-то шорох. С ума можно сойти…

…Я не видела там мужчин, которые не пьют и не стреляют. Напьются и стреляют – куда хочешь. Зачем? Никто не ответит.

…Он был хирург… Я думала: у нас любовь. Перед тем, как нам ехать домой, он заявил мне: “Не звони и не пиши. Если дома гулять, то с красивой женщиной, с которой не стыдно попасть на глаза жене”. Я – не красавица. Но мы с ним по трое суток в операционной стояли. Это такое чувство… сильнее, чем любовь…

…Я теперь мужчин боюсь… С теми, кто пришел с войны, я ничего не могу… Козлы они! Все козлы! Собиралась домой… и то хочу с собой взять, и это… Магнитофон, ковер… “А я, – сказал начальник госпиталя, – все тут оставлю. Не хочу везти войну домой”. Мы войну не с вещами, а в душе привезли…»

Передали нам Олеськины вещи: бушлат, юбочку… Отдали золотые сережки, цепочку. В кармане бушлата лежали орешки и две маленькие шоколадки. К Рождеству, видно, собирала и хотела с кем-то домой передать. Горько мне, горько…

Ну напишете вы правду… А кому от этого страшно? Власть, она сейчас недоступная… Одно нам осталось: ружье и забастовка. Лечь на рельсы. Но нет предводителя… люди давно поднялись бы… Пугачева нет! Если мне дадут оружие, я знаю, в кого стрелять… (Показывает газету.) Читали? Есть туристический тур в Чечню. На военных вертолетах везут и показывают разрушенный Грозный, сожженные села. Там война и стройка идут одновременно. Стреляют и строят. И показывают. Мы еще плачем, а кто-то уже торгует нашими слезами. Страхом. Торгуют, как нефтью.