— Стой, касатик, конь с места не сдвинется, пока я не отпущу…

Роман в ярости вскинулся: сгорбленная старушка, изогнутая, как старый и сухой сучок, легонько придерживала узду и, с трудом разгибаясь, поднимала вверх голову.

— Узнал меня, родимый? — едва слышным голосом, похожим на шуршание сухой соломы, прошелестела она. — Судьба ваша. Вот и припасы принесла. Знай, что случиться может.

Одной рукой она не отпускала узду, и кобылка стояла, как вкопанная по самые колени, а другую руку старуха сунула в рваную сумку, перевешенную на веревке через плечо, и выдернула оттуда аспидно-черный плат, такой черный, словно достала его из самой теми непроглядной ночи. Хитрым узлом притянула его к конской гриве, и он бойко защелкал за левым плечом лошади, готовно откликаясь на порыв свежего ветра.

Роман смотрел на старуху, как завороженный, даже усилий не делал, чтобы вздернуть узду и наддать стременами под лошадиные бока. А старуха неторопливо, словно совершала важнеющую работу, неторопко выскреблась через высокий сумет на другую сторону, снова пошарилась в рваной сумке и так же стремительно выдернула другой плат — ослепительно белый, как первый снег. И тоже притянула ловким узлом к конской гриве, только теперь уже с правой стороны. Вздернула узкую, птичью головку, накрытую старенькой шалью, почиканной молью, протяжно прошелестела:

— Теперь скачи. Что выпадет — того уж не миновать…

И — исчезла. Сгорбленная, скукоженная, как сквозь снег провалилась. Ни следа не осталось, ни чутешной вмятинки от кривого, суковатого бадожка.

Роман ошалело повел вокруг глазами — пусто. Только тащится впереди едва видный в морозной дымке, незавидный возок с сеном, готовый вот-вот свалиться на землю.

Взвился со свистом кнут, Роман махом настиг возок, не удержался и окликнул на ходу мужика, лежавшего на возу:

— Бабка не проходила?! Не видел?!

Мужик поднял голову без шапки, всю в сене, зевнул и ответил:

— Я свету белого не вижу, а ты — бабка…

И уронил голову в прежнее, уютно выдавленное в сене место.

Роман снова взвил кнут, кобылка выстелилась в галопе, и встречный ветер весело сорвал сбитую на затылок шапку. Возвращаться и подбирать ее Роман не стал. Втянул голову в воротник, нагнулся, сливаясь вровень с лошадиной шеей, и уже не видел перед собой дороги, не замечал бешеной скачки, только слышал слева и справа громкие хлопанья плата черного и плата белого.

Летела навстречу белая земля, осиянная полуденным солнцем, гудели копыта, екала перетруженная конская селезенка, но все перекрывали два плата, хлопая так упруго и громко, словно в любой момент готовы были изорваться в клочья от нестерпимой натуги.

Роман и не помнил толком, как он догнал до Томска. И, когда очутился на дюжевском дворе, не смог поверить свои глазам: мыслимое ли дело одолеть столько верст, не запалив лошадь и не убившись в безудержной скачке. Обессиленный сполз на землю, каралькой раскорячил негнущиеся ноги и лишь теперь заметил, что оба плата — черный и белый — изодраны в мелкие ремушки.

— Здорово живем, Роман Аверьяныч! — весело встретил его на крыльце Тихон Трофимович, сам только что вернувшийся из Каинска и еще не заходивший в дом.

Роман молчком взгромоздился на верхнюю ступеньку крыльца, тяжело рухнул на оснеженную лавку и одним звуком выдохнул:

— Феклуша… где?

Минуты не прошло, а весь большой дюжевский дом уже стоял вверх тормашками. Феклуши, действительно, нигде не было, в конюшне не оказалось коня, и Тихон Трофимович, гремя мерзлыми сапогами, влетел в магазин, сгреб за шкирки обоих своих приказчиков, прижулькнул их к стенке:

— Где девка?! Убью, сукины дети! — ревел, как недорезанный бык, и был столь охвачен неудержимой яростью, что даже голова тряслась. От испуга, — никогда еще хозяина таким не видели, — затряслись и приказчики. Раскололись, как тонкокорые арбузы.

Тихон Трофимович отпустил их, пошел, сам не зная куда, наткнулся на стул, пинком отбросил его, а напоровшись на стол, где стояла выставленная на продажу посуда, смахнул ее на пол и перетоптал в крошево.

Едва-едва угомонился. Замер, уперев взгляд в Романа, который все это время толкался возле порога, и опустил руки:

— Куда нам теперь бежать, Роман Аверьяныч? Кому жалиться?

— Я ведь тебе ее доверил, — дрожащим голосом напомнил Роман, — на твоем попечении была она, Феклуша.

Тихон Трофимович ничего не отвечал, продолжал смотреть на Романа, и чем дольше смотрел, тем суровей и решительней становилось его лицо — вот уже и следа не осталось от былой растерянности.

— Роман, будь тут! — круто повернулся к приказчикам, — магазин закрывайте, из дома — ни шагу! И чтоб ни единого слова никому, пока не вернусь! Митрич! Где пропал, пень старый?!

Оскальзываясь на полу подошвами неоттаявших сапог, выскочил из магазина, и вот уже тройка, заново запряженная, вынеслась на улицу и Митрич, дико вращая вытаращенными глазами, заорал:

— Уй-ю-юй!

Встречные прохожие сигали через сугробы и намертво приклеивались к заборам. После долго ругались вослед и выковыривали из пимов снег. Но Тихон Трофимович назад не оглядывался, лишь толкал кулаком в спину Митрича и сквозь зубы командовал:

— Гони! Шибче гони, косорукий!

С разгону едва не проскочили полицейское управление, пришлось Митричу заворачивать разгоряченную тройку и делать круг по небольшой площади. Тихон Трофимович, не дожидаясь полной остановки, выскочил на ходу, на ногах не устоял и плашмя грохнулся на снег. Поднялся с руганью, шубу не отряхнул и в приемную полицмейстера ввалился в таком виде, будто вынырнул из сугроба.

Сухонький, лощеный секретарь попытался ему заступить дорогу, но Тихон Трофимович только махнул рукой — не засти! — ухватил теплую медную ручку двери, нетерпеливо дернул ее на себя, ввалился в большой и просторный кабинет.

Полицмейстер поднял голову от бумаг, недовольно скривился:

— Я занят, подождите.

— Мне годить некогда, — Тихон Трофимович протопал к столу, удобней придвинул стул, чтобы сидеть как раз напротив полицмейстера, и сел, вольно распахнув шубу, показывая всем своим видом, что просто так отсюда он не уйдет, даже если в три шеи толкать будут. Полицмейстер его понял, пригладил рыжую, курчавую бородку и склонил к плечу голову:

— Слушаю, господин Дюжев.

Тихон Трофимович глубоко вздохнул, словно собирался нырять нагишом в жарко натопленную баню, и вдруг, неожиданно для самого себя, сказал дрогнувшим голосом:

— Беда случилась.

— Слушаю, господин Дюжев, — еще раз повторил полицмейстер.

Дюжев начал рассказывать. Ничего не утаивал, понимая, что всякие недомолвки теперь уже никакого значения не имеют. Полицмейстер не перебивал. Но как только очередь дошла до Феклуши, он снова взялся разглаживать бородку и уточнил: