Исполнительный государственный секретарь явился в Фонтенбло в пять часов утра. Король уже встал и собирался на охоту. Шавиньи вручил ему новое послание Ришелье; Людовик просмотрел его и раздраженно бросил на стол.

— Кардинал болен, он стал мнителен. Мне тоже приятны далеко не все лица из окружения его высокопреосвященства, однако я не требую их удалить.

— Я уверен, что если бы его высокопреосвященство узнал, кто именно вам неприятен, то немедленно расстался бы с этим человеком, — твердо возразил Шавиньи.

— Ну так пусть он уволит вас, — взорвался король, — потому что я вас не выношу!

Он вышел, гневно насупив брови, и тотчас укатил на охоту с де Тревилем, а Шавиньи отправился писать отчет для Ришелье.

Граф вел осаду короля по всем правилам военного искусства. Целую неделю он являлся к нему с утра, напоминал, предостерегал, увещевал. Намекнул на существование показаний, полученных в ходе следствия по делу Сен-Марса, которые от короля пока скрывали, «чтобы не причинять ему лишнюю боль».

— Господин де Тревиль служил мне верой и правдой, — защищался Людовик, — у него есть знаки отличия, он покрыл себя ранами в боях…

— Господин кардинал тоже служит вам верой и правдой, — возражал Шавиньи. — Вы не оставляли его своей милостью, и он тоже не щадил своего здоровья, занимаясь делами государства. Стоит ли выбирать между ним и капитаном мушкетеров?

Ришелье прислал на подмогу Мазарини с письмом, в котором в очередной раз просил об отставке. Король сдался. У де Тревиля выкупили его должность, назначив ему пенсию. Троицу его приятелей-капитанов отправили в Пьемонт. Кардинал мог чувствовать себя в безопасности, однако он предпочел оставить Париж, поселившись в Рюэйе под охраной своих гвардейцев.

Королева навестила его по-соседски. Ришелье принял ее, сидя в кресле: он не мог пошевелиться.

— В Испании кардиналы не обязаны вставать перед королевами, — сказал он ей тихим голосом.

— Я позабыла испанские обычаи, — отвечала Анна Австрийская, — я теперь совершенная француженка.

Они немного поболтали и тепло простились. Королева пообещала писать так же часто и сообщать обо всех делах своего мужа.

Кардинал умирал. В конце ноября ему стало плохо: он горел в жару и даже потерял сознание, диктуя инструкции послам. Кровопускания только отняли у больного силы; его терзал мучительный, сухой кашель, отдававшийся острой болью в боку и левом плече, после которого никак нельзя было отдышаться. Герцогиня д’Эгильон стала верной сиделкой своему дорогому дядюшке, но вид его непереносимых страданий вызвал у нее нервное истощение, ей тоже отворяли кровь из ноги.

Второго декабря больного навестил король.

Ришелье лежал в постели в сорочке и ночном колпаке; он часто и коротко дышал; рука, лежавшая на груди поверх одеяла, напоминала собой птичью лапку.

— Ну вот мы и расстаемся, — еле слышно сказал он Людовику. — Я рад, что покидаю ваше величество на гребне славы, в то время как все ваши враги повержены и унижены… Смею просить вас только об одном: позаботьтесь о моих племянниках, не оставьте их вашей милостью… Они будут служить вам до конца своих дней, только в этом случае я дам им свое благословение… И введите в Совет кардинала Мазарини, я верю в его способности…

Король обещал. Он еще немного посидел и вышел из спальни. Медленно пошел по галерее кардинальского дворца, останавливаясь и рассматривая картины. Ришелье подарил этот дворец ему, теперь его назовут королевским — Пале-Рояль. Забавно! Надо же, теперь он будет полноправным хозяином не только в своей стране, но и во дворце кардинала! Ха-ха-ха! Людовик пытался сдержать душивший его смех, так как решительно не понимал, что в этом смешного, и на глаза наворачивались слезы. Стоявшая поодаль свита перешептывалась, глядя на него. Людовику стало тоскливо. Он быстро спустился по лестнице, вышел во двор и сел в карету. На его щеках блестели две мокрые дорожки. Теперь он был один, совсем один…

Ришелье призвал к себе врачей.

— Сколько мне осталось? — спросил он.

Врачи замялись. Наконец, один из них решительно откашлялся:

— Монсеньер, я думаю, что в течение ближайших суток вы либо умрете, либо встанете на ноги.

— Славно сказано, — слабо произнес кардинал и шевельнул рукой, чтобы они ушли.

Утром четвертого декабря Ришелье стало лучше. Он принял посланцев от Гастона и Анны Австрийской, уверявших его в добрых чувствах своих господ и желавших ему скорейшего выздоровления. Кардинал ничего не ответил: он знал, что сегодня умрет. Слава Создателю, что он позволил своему смиренному слуге предстать пред ним в ясном уме и твердой памяти. Пришел священник; Ришелье исповедался.

— Простите врагам вашим, — проникновенно сказал тот.

— Мне некого прощать, — прошелестел кардинал. — У меня не было иных врагов, кроме врагов государства…

Место священника заняла герцогиня д’Эгильон. Ее глаза покраснели и опухли от слез. Ей было около сорока, и теперь уже почти ничто в ней не напоминало о той наивной и неискушенной Мари-Мадлен, которая когда-то приехала в Париж из провинции по зову своего дядюшки-епископа. Ришелье так и не избавился от чувства вины: если бы он тогда не выдал ее замуж за Комбале, она могла бы найти себе мужа по любви, иметь детей… Он поднял руку, чтобы погладить ее мягкие черные волосы, в которых уже кое-где серебрилась седина, но Мари-Мадлен схватила ее и поцеловала.

— Помните, что я любил вас больше всех на свете, — прошептал Ришелье. — А теперь оставьте меня. Будет неудобно, если я на ваших глазах…

— Что вы, дядюшка, не говорите так! — герцогиня глотала слезы. — Вы поправитесь! Знаете, одной монахине из монастыря Босоногих кармелиток было видение: Господь сказал ей, что вы непременно выздоровеете, что от этого не умирают!

Запекшиеся губы Ришелье сложились в подобие улыбки:

— Полноте, это смешно, надобно верить только Евангелию! Ступайте, ступайте, дитя мое…

Мари-Мадлен нехотя вышла, надолго задержавшись на пороге. Отец Леон снова приблизился к изголовью умирающего. Глаза его были закрыты, рука медленно сползла с одеяла и легла вдоль тела. Выждав немного, священник поднес к губам Ришелье зажженную свечу. Пламя продолжало ровно гореть: кардинал был мертв.

В тот же день Людовик вызвал к себе Мазарини и сообщил, что назначает его главой королевского Совета. Все прочие министры, назначенные Ришелье, остались на своих постах. Король разослал всем губернаторам письма о том, что принял решение сохранить и поддерживать все установления прежнего правительства, как во внешних, так и во внутренних делах. Кардинал продолжал править из могилы.

На следующее утро Людовик выехал в Сен-Жермен, приказав, чтобы канцлер и сюринтендант финансов приезжали к нему туда еженедельно для отчета, а Совет собирался не реже трех раз в неделю. Одновременно он велел Парламенту зарегистрировать свое заявление о том, что Гастон отстраняется от регентства, и приказал брату не покидать Блуа.