«МАО: Пусть Тайвань остается в ваших руках. И даже если бы вы передали его мне сейчас, я бы не захотел его забрать, потому что это пока нежелательно. Там находится большая группа контрреволюционеров. Через сто лет мы затребуем его [делает жест рукой] и будем бороться за него.

КИССИНДЖЕР: Вряд ли через 100 лет.

МАО: [Делает жест рукой, как бы подсчитывая.] Трудно сказать. Через 5 лет, 10, 20, 100 лет. Трудно сказать. [Показывает рукой на потолок.] Когда я отправлюсь на небо на встречу с Богом, я скажу ему, что сейчас пусть лучше Тайвань остается под покровительством Соединенных Штатов.

КИССИНДЖЕР: Он очень удивится, услышав эти слова Председателя.

МАО: Нет, ведь Бог благословил вас, а не нас. Бог не любит нас [машет рукой], потому что я милитарист, а также еще и коммунист. Именно потому он и не любит меня. [Показывает на трех американцев.][463] Он любит вас, вас и вас»[464].

Существовала настоятельная необходимость упорядочения вопроса о международной безопасности: по словам Мао, Китай опустился на последнее место в приоритетах Америки из пяти центров силы в мире, при этом Советский Союз занимал первоочередное место, затем следовали Европа и Япония. «Мы видим, что вы через нас неожиданно перескочили на Москву, и мы вам больше не нужны. Видите, мы на пятом месте. Мы мизинец всего лишь»[465]. Более того, как утверждал Мао Цзэдун, европейские страны, хотя и превосходят по силе Китай, охвачены страхом перед Советским Союзом. Он так суммировал свое сравнение:

«МАО: Наш мир неспокоен, грядет буря с дождем и ветром. Перед приближением ветра и дождя ласточки очень заняты.

ТАН: Он [Председатель] спрашивает, как по-английски будет „ласточка“ и что значит слово „воробей“. Я сказала, что это разные виды птиц.

КИССИНДЖЕР: Да, но я надеюсь, мы можем оказывать больше влияния на бурю, чем ласточки на ветер и дождь.

МАО: Можно задержать приход ветра и дождя, но полностью предотвратить их наступление трудно»[466].

Когда я ответил, что согласен с его мыслью о приближении бури, но что лучше всего выбрать безопасное место, где можно было бы ее переждать, Мао Цзэдун ответил одним коротким словом: «Дюнкерк»[467].

Мао Цзэдун уточнил, что американская армия в Европе достаточно сильна и способна противостоять размещенным там советским сухопутным силам, а общественное мнение не допустит использования ядерного оружия. Он отверг мое утверждение о том, что Соединенные Штаты непременно применят ядерное оружие для защиты Европы: «Существуют две возможности. Одна — это ваши возможности, вторая — смотри „Нью-Йорк таймс“»[468] (имея в виду написанную корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Дрю Миддлтоном книгу «Сможет ли Америка победить в следующей войне?», где подвергается сомнению возможность победы Америки в войне с Советским Союзом в Европе с применением обычных вооружений). В любом случае, как уточнил Председатель, это ничего не значит, так как Китай никогда не будет полагаться на решения других стран:

«Мы будем придерживаться стратегии Дюнкерка, то есть мы позволим им занять Пекин, Тяньцзинь, Ухань и Шанхай, и, таким образом, при помощи этой тактики мы победим, и враг будет разбит. Обе мировые войны, Первая и Вторая, велись именно так, победа была достигнута не сразу»[469].

Одновременно Мао Цзэдун обрисовал положение с расположением костей на доске в игре «вэйци», представлявшей его видение международной обстановки. Европа «слишком разъединена и ничем не связана»[470]. Япония стремится к гегемонии. Объединение Германии приветствовалось, но добиться этого можно было только после ослабления Советского Союза, а «без борьбы Советский Союз не может быть ослаблен»[471]. Что касается Соединенных Штатов, то «не было необходимости раздувать „уотергейтское дело“ до такой степени»[472] — другими словами, уничтожать сильного президента из-за внутренних конфликтов. Мао Цзэдун пригласил министра обороны Джеймса Шлесинджера нанести визит в Китай — возможно, в составе делегации президента Форда, — где он мог бы посетить приграничные регионы рядом с Советским Союзом, например Синьцзян или Маньчжурию. Это предположительно имело целью продемонстрировать американскую готовность пойти на риск конфронтации с Советским Союзом и не очень тонкой попыткой втянуть Китай во внутриамериканские дискуссии, поскольку о Шлесинджере говорили как о человеке, якобы бросившем вызов господствовавшей в то время политике разрядки.

Трудность частично заключалась в проблеме перспективы. Мао Цзэдун, предчувствуя свой скорый уход, торопился сделать так, чтобы его концепции оставались главенствующими и после его кончины. Он меланхолично говорил о возрасте, разумом понимая, что ничто не вечно, но еще полностью не осознавая этот факт, у него практически не оставалось выбора и средств для осуществления задуманного.

«МАО: Мне 82 года. [Показывая на секретаря Киссинджера.] А Вам сколько лет? Наверно, 50.

КИССИНДЖЕР: 51.

МАО: [Показывая на заместителя премьера Дэна.] А ему 71. [Машет руками.] После нашей смерти, моей, его [Дэна], Чжоу Эньлая и Е Цзяньина Вы еще будете жить. Понятно? Мы, старики, не годимся. Мы не в состоянии будем справиться с этим»[473].

Он добавил: «Вы знаете, я здесь как выставочный образец для посетителей»[474]. Но как бы дряхло он ни выглядел физически, слабеющий Мао Цзэдун никогда не занимал пассивную позицию. Встреча заканчивалась — обычно это сопровождалось умиротворяющим жестом, — как вдруг в нарушение заведенного порядка он разразился фразой, подтверждающей неизменность его революционных полномочий:

«МАО: Вы не знаете мой характер. Мне нравится, когда люди проклинают меня [повышает голос и ударяет кулаками по креслу]. Вы должны сказать, что Председатель Мао — старый бюрократ, и в этом случае я скорее увижусь с Вами. В этом случае я буду спешить встретиться с Вами. Если Вы не будете меня ругать, я не увижу Вас, я просто спокойно засну.