– Ты спятил, если думаешь, что я это скушаю, – насмехался он. – Думаешь, я совсем желторотый? Ты и мисс Зефир? Во сне, что ли?

Шон хотел двинуть Снотти, но передумал.

– Ладно, я тебе докажу.

– Парень, доказательство должно быть хорошее.

– Будет, – мрачно пообещал Шон.

В следующую субботу он посадил Снотти за кустами протеи над водопадом и дал ему бинокль, подарок бабушки на четырнадцатый день рождения.

– Давай снимем подушки с дивана, – предложил он, когда Клер пришла в летний домик. – Разложим их на лужайке на берегу. На солнце будет тепло.

Клер с готовностью согласилась.

Когда на следующий день они встретились в школе, Снотти все еще почти не мог говорить.

– Эй, парень, я и представить себе не мог, что люди такое делают. Это просто невероятно, парень! Когда она… ну, ты знаешь… когда она действительно… я подумал, что умру на месте.

– Я правду говорил? – спросил Шон. – Или врал?

– Парень, да это просто здорово! Слушай, Шон, я всю ночь рисовал на простынях карты Африки. Позволь мне посмотреть еще разок, Шон, ну, пожалуйста!

– В следующий раз это будет стоить денег, – ответил Шон.

Выступление перед зрителями потрафляло его эксгибиционистским стремлениям, но Шон собирался отказать, однако, когда Снотти без колебаний спросил:

– Сколько, Шон? Назови!

Шон взглянул на него оценивающе.

Шаса считал необходимым держать детей в смысле карманных денег на голодном пайке; он унаследовал это обыкновение от матери. «Пусть научатся ценить деньги», – гласила семейная аксиома.

Даже Снотти, чей отец был обыкновенным врачом, получал в четыре раза больше карманных денег, чем Шон. Из фильма Джорджа Рафта[57], который он посмотрел в «Одеоне», Шон заимствовал идею «крыши», рэкета, и обложил данью учеников младших классов, что почти удвоило его доход. Однако ему всегда нужны были деньги, а Снотти был в состоянии платить.

– Два фунта, – предложил Шон. Он знал, что столько карманных денег получает Снотти в неделю, но тот радостно улыбнулся:

– Договорились, парень!

Однако только когда в следующую субботу Снотти отдал ему две смятые фунтовые бумажки, Шон полностью осознал финансовый потенциал своего открытия.

Было очень маловероятно, что Клер поймет, что находится на сцене. Протея росла густо, шум водопада перекрывал любой другой шум, невольные аханья и хихиканье, и вообще, приступив к делу, Клер становилась слепа и глуха ко всему вокруг. Шон назначил Снотти организатором и продавцом билетов. В награду сам Снотти посещал субботние представления бесплатно. Они неохотно решили ограничить посещение одного сеанса десятью зрителями, но даже это означало еженедельный доход в восемнадцать фунтов. Так продолжалось почти три месяца, что само по себе было чудом, потому что после первого дневного представления вся школа ходила ходуном.

Устная реклама действовала так здорово, что Снотти мог принимать деньги авансом и без всяких ограничений, и все равно его книга записи была заполнена до самых каникул, а мальчишки экономили так старательно, что резко сократилась выручка школьной кондитерской. Снотти как раз старался уговорить Шона начать представления и среди недели или увеличить число зрителей, когда первые слухи достигли учительской.

Проходя мимо окна раздевалки, учитель истории услышал, как два довольных зрителя обсуждали подробности предыдущего субботнего представления. Директор не смог заставить себя отнестись к этому серьезно. Мысль казалась ему совершенно невозможной. Тем не менее он знал, что его долг тактично предупредить мисс Ист о гуляющих по школе отвратительных слухах.

Однажды в пятницу после уроков он отправился в класс рисования и появился там в самый неподходящий момент. Клер к этому времени совершенно отказалась от скрытности, потому что ее желания граничили с саморазрушительной яростью. Они с Шоном лежали на столе в глубине класса, и прошло несколько секунд, прежде чем они поняли, что в комнате с ними директор школы.

* * *

Для Шасы все случилось как будто сразу. Исключение Шона из Бишопа стало бомбой, разорвавшейся в Вельтевредене. Когда это произошло, Шаса был в Йоханнесбурге: его вызвали со встречи с представителями министерства горной промышленности для телефонного разговора с директором школы. Тот не стал сообщать по открытой линии никаких подробностей, и Шаса тотчас вылетел в Кейптаун, а прямо с летного поля отправился в школу.

Ошеломленный, кипящий от гнева, услышавший от директора красочные подробности Шаса вел ревущий «ягуар» по нижним склонам Столовой горы к Вельтевредену.

Он с самого начала неодобрительно отнесся к женщине, которую Тара поселила в коттедже. В ней было все, что он презирал: большая отвислая грудь, глупые претензии на передовые взгляды и артистичность. Картины ее были отвратительны, пестрая мазня и детская передача перспективы, а отсутствие таланта и вкуса она пыталась скрыть за португальскими сигаретами, сандалиями и кричаще яркими юбками. Он решил вначале разобраться с ней.

Однако она бежала, оставив коттедж в полном беспорядке. Столкнувшись с этой неожиданностью, Шаса весь свой нерастраченный гнев донес до большого дома и, ворвавшись в прихожую, с криками стал искать Тару.

– Где этот паразит? Я спущу ему шкуру с задницы!

Остальные дети, все трое, смотрели через перила с галереи второго этажа. Они были в ужасе. Огромные глаза Изабеллы напоминали глаза диснеевских оленей.

Шаса увидел детей и крикнул:

– Немедленно марш по комнатам! Это касается и вас, барышня! – Они сделали приседание и разбежались. А Шаса вдогонку крикнул: – И скажите брату, что я немедленно хочу его видеть в оружейной.

Все трое побежали в детское крыло: каждому хотелось первым передать ужасную весть. Оружейная была семейным эквивалентом зеленой площади в Тауэре, где совершались казни.

Гаррик добежал первым и заколотил в дверь комнаты Шона.

– Отец требует тебя немедленно… – закричал он.

– В оружейную… – подхватил Майкл, а Изабелла, которая безнадежно отстала от братьев, задыхаясь, пропищала:

– Он спустит тебе шкуру с задницы!

Она раскраснелась, дрожала от возбуждения и очень надеялась, что Шон, после того как папа выполнит угрозу, покажет ей свой зад. Она не могла представить себе, как это будет выглядеть, и гадала, сделает ли папа из спущенной шкуры ковер на пол оружейной, как из шкур зебр и львов. Это было самое волнующее событие за всю ее жизнь.

В прихожей Тара пыталась успокоить Шасу. За время их брака она лишь раз или два видела его в такой ярости, и всегда речь шла о семейной чести и угрозе доброму имени. Ее усилия оказались тщетны. Он устремил на нее свой единственный сверкающий глаз.