– Я больше ничего не хочу от тебя слышать. Или ты бросаешь эту, с позволения сказать, работу, или же мы расстаемся.

– Вот как! – искренне удивился Железнов. – Да, да, я так понял, что ты вспомнила своего полковника?

– Ничего-то ты не понял, – вяло возразила Ася, лишь подтвердив этим предположение Железнова.

– Мне наплевать и на твое социальное происхождение, и на твое прошлое, – сказал он, сбросив с плеча кобуру на длинном ремешке. Также на пол упали тяжелый матросский бушлат и бескозырка.

Железнов без какого-нибудь усилия подхватил ее на руки и хищно впился в ее губы. Напрасно пальцы Аси терзали матросскую тельняшку на спине Железнова. Он был неумолим. И Ася с каждой секундой чувствовала, что непреодолимое желание близости заполняет ее, не оставляя ей никакого другого пути, кроме как навстречу его силе. И уже другое, всеобъемлющее желание отдаться мужчине заставило ее позабыть обо всем.

Оргазм был быстрым и единственным, как всегда было у нее с ним. И с Сергеем он был сильным, но почему-то перед таким же по силе оргазмом следовала череда оргазмов меньших. Она так и не поняла, что ей нравится больше. Она просто теперь забыла, как это было с Сергеем. Она не видела его целый год. Слезы заливали ее лицо.

– Ну что ты? Что? – искренне тревожась, спрашивал Железнов.

– Ничего, – отвечала она.

– Да нет! Еще как чего! Явится сюда твой бывший женишок, я ему его офицерские потроха враз выпущу!

Даже если бы и попыталась, Ася не смогла бы объяснить ему все то, что творилось в ее душе. Она вдруг поняла, что вовсе не она, а он имеет над ней почти безграничную власть, и осознала весь трагизм создавшегося положения. Двое мужчин, которых она любила, по отношению друг к другу были врагами. И она каким-то женским чутьем поняла, что враги они смертельные и вряд ли примиримые. К ревности и соперничеству между ними неминуемо прибавится нечто совсем невообразимое и страшное – революция. А в затылок революции уже дышала Гражданская война, которая вот-вот отодвинет революцию в сторону и заставит всех жить по своим, самым бесчеловечным и кровавым законам.

Томская губернская ЧК и ревтрибунал в тот период времени существовали скорее номинально. Как уже говорилось, были аресты и обыски. Самым громким был арест некоторых делегатов Чрезвычайного сибирского областного съезда, провозгласившего автономию Сибири. Но их, подержав в тюрьме незначительное время, всех отпустили по домам. Были и экспроприации ценностей у буржуазии, но пока не было массовых расстрелов. И происходило это отнюдь не из гуманных побуждений. Томские большевики отдавали себе отчет, что советская власть в Сибири неустойчива, осознавали, что начни они арестовывать офицеров, и в городе поднимется мятеж. Да и куда их всех сажать и чем в тюрьме кормить? А расстреливать всех подозрительных пока никак нельзя. На заседаниях комиссии и трибунала кипели споры, но даже ярые сторонники репрессий отступали перед здравым смыслом большинства. Революционный трибунал и его председатель Исай Наханович выносили смертные приговоры, но до публикаций целых списков расстрелянных в местной прессе еще не доходило.

В стане контрреволюции также царила нерешительность. Анатолий Пепеляев настаивал на скорейшем вооруженном выступлении против большевиков, тогда как другой руководитель офицерского подполья, полковник Сумароков, выступал против позиции Пепеляева, причем скорее из личных мотивов так как лидером среди офицеров был младший его по званию подполковник Пепеляев. Простая зависть к Анатолию как тогда, так и позже будет двигать Сумароковым в не лучших его поступках. Анатоль же просто выходил из себя. В организации было около шести сотен офицеров, но они бездействовали благодаря Сумарокову и еще нескольких близких к нему людей.

– Мы дождемся того, что у нас отнимут личное оружие, как это сделали в европейской России, а потом будем кусать локти, когда начнут попросту расстреливать, – возбужденно убеждал Пепеляев.

Надо сказать, он был недалек от истины. Такие планы у томских чекистов были. Сил не хватало. Почему они и привлекали к своей деятельности всех сочувствующих советской власти, в числе которых оказался и анархист Железнов.

По утрам подмораживало. А в один из дней в середине апреля вдруг снова выпал снег и огромный, полутораметровый, градусник на стене центральной городской аптеки показал горожанам, что на улице минус двадцать. Томичи вновь надели валенки и шубы. В то утро Ася была уже в приюте. Железнов, пришедший вчера под утро, снова отправился в ЧК. Пепеляев еще спал. Тетушки Суровцева собирались на службу – одна в университет, другая в технологический институт.

Обшарпанный, избитый в пути невзгодами и бедами прошедшего 1917-го и наступившего 1918 года железнодорожный состав из пяти вагонов мерно стучал колесными парами по стыкам рельсов и точно проваливался в занесенную снегом котловину, окруженную тайгой. Многие стекла в вагонах были выбиты, и окна забиты едва поструганными досками. Пулевые отверстия в обшивке вагонов красноречиво указывали на то, что не раз и не два за последнее время эти вагоны обстреливали из винтовок и пулеметов. Солнце уже касалось верхушек могучих столетних кедров, возвышающихся над остальными деревьями.

– Как ты, Саша? – спросил Суровцев у Соткина, который только что открыл глаза.

Тот ничего не ответил и только мутным взглядом больного человека посмотрел на Мирка-Суровцева, который за время пути с Кубани в Сибирь отрастил бороду. Теперь трудно было даже предположить в этом бородатом солдате полковника Генерального штаба. И Соткин сейчас точно силился понять, кто перед ним. Потом он снова закрыл глаза и уронил голову на грудь.

– Ишь, как его мотает, сердешного, – произнес дедок, сидевший в купе напротив Суровцева и Соткина. – Не испанка ли у него? Пылает весь. Аж пар от него идет!

Суровцев ничего не ответил. Неожиданная болезнь Соткина была совсем некстати. Но предвкушение встречи с любимой заслоняло все неприятности и казалось достойной наградой за все испытания и опасности последних месяцев. Даже раненое плечо, казалось, совсем не болело. Казалось, даже колеса вагонов повторяют имя любимой: «А-ся, А-ся, А-ся». За окном с шумом замелькали пролеты железнодорожного моста через речку.

– Ну вот и Ушайка. Скоро Томск II, – прокомментировал словоохотливый дедок. – Вот и морозы такие стояли, а ведь не замерзла речка. Ох, сколько золотишка здесь бывалоча намывали, – сказал он вздыхая.

– А теперь что, не моют? – поинтересовалась крестьянка средних лет, сидящая рядом с дедом. – Куда золото делось?

– Повыгребли все. Можно и сейчас намыть, да это баловство одно. Да и лихие люди не дремлют. Узнают, что моешь золотишко, или у реки подкараулят, или в дом ночью вломятся. А по нынешним временам, так и вовсе по одному подозрению через муки кончить могут.

Состав начал медленно подниматься по другому склону котловины. Слева было замерзшее озеро, а вдалеке, на возвышении, в лучах восходящего солнца ярко алели одинаковые здания из красного кирпича, которые в ту пору в Томске именовали Красными казармами. Паровоз дал длинный гудок. Он точно вздохнул и с новыми силами потащил состав в гору. Колеса теперь медленнее, но по-прежнему настойчиво твердили: «Ася, Ася, Ася!..»