обыкновенно, защитники науки в последней инстанции, в доказательство плодотворности всей науки выставляя успехи медицины».

Послушаем ответ Толстого.

«“Мы можем прививкой предохранять от болезней и излечивать, можем безболезненно делать операции – разрезать внутренности, очищать их, можем вправлять горбы”, – говорят обыкновенно защитники науки, почему-то полагая, что вылеченное от дифтерита одно дитя из тысячи тех детей, которые без дифтерита нормально мрут в России в количестве 50 % и в количестве 80 % в воспитательных домах, должно убедить людей в благотворности науки вообще.

Строй нашей жизни таков, что… детские болезни, сифилис, чахотка, алкоголизм захватывает все больше и больше людей, что большая доля трудов людей отбирается от них на приготовление к войне, что каждые десять-двадцать лет миллионы людей истребляются войною. И все это происходит оттого, что наука, вместо того, чтобы распространять между людьми правильные религиозные, нравственные и общественные понятия, вследствие которых сами собой уничтожились бы все эти бедствия, занимается, с одной стороны, оправданием существующего порядка, с другой – игрушками; и нам в доказательство плодотворности науки указывают на то, что она исцеляет одну тысячную тех больных, которые и заболевают-то только оттого, что наука не исполняет свойственного ей дела.

Да если бы хоть малую долю тех усилий, того внимания и труда, которые кладет наука на те пустяки, какими она занимается, она направила бы на установление среди людей правильных религиозных, нравственных, общественных, даже гигиенических понятий, не было бы сотой доли тех дифтеритов, маточных болезней, горбов, исцелением которых так гордится наука, производя эти исцеления в своих клиниках, роскошь которых не может быть распространена на всех».

Много ли найдется на это возражений у современной медицинской науки, – имеем в виду науку подлинную, которая непременно связывает свои исследования и выводы с общественными и нравственными задачами? Завершая предисловие, Толстой как раз и зовет ученых перейти от науки опытной, которая считает своим делом изучение того, что есть, к науке единственно разумной и плодотворной, предмет изучения которой – как должны жить люди…

Нешутливый разговор

Лев Николаевич сочиняет однажды – сам для себя – полушутливый диалог:

Доктор. Вы больны?

Больной. Да.

Доктор. Лечитесь, принимайте лекарства.

Больной. Что ж я от лекарства никогда не буду болен?

Доктор. Нет, будете, но вылечитесь от этой болезни.

Больной. Наверное?

Доктор. Наверное мы никогда не можем сказать, но есть большое вероятие.

Больной. Не стоит лечиться, если только вероятие.

Доктор. Вы ничего не теряете, испытав.

Больной. Нет, теряю. То лекарство, которое вы предлагаете, всегда ли и всеми признавалось?

Доктор. Нет, только в последнее время нашей истинной школой медицины.

Больной. Вот видите, если я знаю, что в прежнее время лечили другим, противная школа (гомеопатия) тоже лечит другим и признает предлагаемое вами лечение вредным, то я, несомненно, теряю, слушаясь вас. Во-первых, вероятие, что ваше лекарство полезно, такое же, как и то, что оно не полезно; во-вторых, есть даже вероятие, что оно вредно»…

В форме явно окрашенного насмешкой разговора Толстой хочет закрепить некоторые волнующие его мысли. Прежде всего, конечно, о медицине и своем отношении к ней. Но в еще большей степени – об относительности истины в науке вообще и в медицинской, в частности. Медицина, будучи непосредственно связана с жизнью и смертью человека, особенно его тревожит.

Само понятие «опытная медицина» усвоено сознанием Толстого, утвердилось в его памяти, скорее всего при чтении книги крупнейшего физиолога того времени Клода Бернара «Введение по изучению опытной медицины». Книгу перевел на русский язык близкий друг Толстого, философ, публицист и литературный критик Николай Николаевич Страхов.

В физиологии Толстой ищет ответ на вопрос о взаимоотношении сознательного и бессознательного. В середине 1870-х он берется было за статью «Разговор о науке». В черновом наброске читаем: «Физиология говорит, что она знает ход деятельности нервов, но вопросы о свободе или несвободе человека вне ее области».

Замысел статьи, возможно, связан с работой над романом «Анна Каренина», который в ту пору пишется. В одной из начальных глав романа Левин слушает и по-своему осмысляет ученую беседу о взаимоотношении психического и физиологического в деятельности человека. Толстой объясняет, что беседа была вызвана жаркой полемикой по этому вопросу, которая велась в журналах. Тогдашние читатели романа без большого труда догадываются, что Толстой имеет в виду полемику между историком и публицистом Константином Дмитриевичем Кавелиным и физиологом Иваном Михайловичем Сеченовым. Кавелин напечатал статью «Задачи психологии», в которой утверждал, что «непосредственной связи между психическими и материальными явлениями мы не знаем». В ответной статье «Кому и как разрабатывать психологию» Сеченов доказывал противное: все психические акты совершаются «по типу рефлексов», следовательно, доступны и подлежат физиологическому исследованию.

Тема (между прочим, тоже в шутливом тоне) задана уже на первых страницах романа. Стива (Степан Аркадьич) Облонский вспоминает свое объяснение с женой, уличившей его в неверности. «Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился перед женой после открытия его вины. Вместо того, чтобы оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным – все было бы лучше того, что он сделал! – его лицо совершенно невольно (“рефлексы головного мозга”, – подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой».

«Рефлексы головного мозга» – книга русского физиолога Ивана Михайловича Сеченова (Клод Бернар, к слову, один из его учителей), в которой выясняется рефлекторная природа сознательного и бессознательного. Книгой зачитывались в шестидесятые годы XIX столетия, в особенности демократически настроенная молодежь. Труд Сеченова почитался своего рода «манифестом» материализма русской науки.

Вопрос о том, насколько свободен человек в своих поступках или подчиняется в своих решениях определенным физиологическим закономерностям, для Толстого один из важнейших вопросов. Ответ на него помогает писателю уяснять судьбы своих героев, по-своему воплощенные в поступках, уточняет общий замысел произведения.

Еще в эпилоге «Войны и мира», размышляя об истории, о жизни народов и человечества, Толстой обращается к физиологии, психологии, теории нервной деятельности. Он хочет понять, действуют ли в истории такие силы, как воля, совесть, духовный опыт, или «души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью».

Заглянув в черновики эпилога, понимаем, насколько глубоко исследует Толстой проблему. Он пишет о «сложной упорной работе» в поисках «новой истины» и называет при этом труды Дарвина, Сеченова, Вундта (психолог, автор книги «Душа человека и животных»). Но понимаем и другое – как чутко следит Толстой за движением науки, за упорной работой ученых. Упомянутые труды, к которым он обращается, которые уясняет, включает в систему собственных поисков истины, тогда, в годы создания «Войны