— Не могли бы мы с вами поговорить несколько минут?

Желания говорить она не выразила.

— Давайте пройдемся, — сказал я, забегая вперед и оттесняя ее на узкий тенистый тротуар. — Вы, кажется, расстроены.

Она кивнула.

— Хорошим человеком была дона Оливейра?

— Да, несчастная женщина, но человек хороший.

— А Катарина?

— Я у доктора Оливейры девять лет проработала. И все это время была рядом с Катариной — каждое лето, каждый выходной, и так все девять лет, инспектор… и знаете, хорошим человеком она не была, но не по своей вине.

— И даже в шестилетнем возрасте не была?

— Я чувствую, когда люди страдают, инспектор. И даже богатые. Они ведь не очень-то отличаются от бедных. У меня вот муж пьет. Как напьется, его словно подменяют, и дети страдают. Но он-то, по крайней мере когда трезвый, детей своих любит.

— А доктор Оливейра не любит?

Она не ответила. Выговорить не могла.

— Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему — она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.

— Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.

Мариана быстро перекрестилась.

— Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.

Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.

— Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, — продолжал я. — Это правда?

Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.

— Я не осталась бы тогда в этом доме, — сказала она.

На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.

— Чья она дочь, Мариана?

— Кто? — спросила она, на этот раз с недоумением.

— Катарина.

— Не понимаю.

Больше я не допытывался. По улице, громыхая на камнях, мчалась машина. Я посторонился и, держась за спиной Марианы, прошел так с ней до главной улицы. У дверей супермаркета распрощался с ней, задав напоследок легкий вопрос. Мариана с явным облегчением и готовностью сообщила мне, что подругой Терезы Оливейры была некая Люси Маркеш, англичанка, и дала мне адрес этой Маркеш в эшторильском Сан-Жоане.

Я сел в поезд и поехал в Сан-Жоан. Там, пройдя пешком примерно с километр от вокзала, очутился перед домом, выстроенным недавно, но в традиционном стиле — с воротами, круглой подъездной аллеей и широкой лестницей, поднимающейся к портику главного входа. Дом говорил о достатке, но на настоящую старинную усадьбу не тянул. Я назвал себя в переговорное устройство и встал перед видеокамерой, установленной в воротах. Ворота открылись.

Плотная чернокожая горничная, видимо из Кабо-Верде, повела меня через мраморный вестибюль в гостиную, откуда доносился звук работающего телевизора. Люси Маркеш сидела на диване, поджав под себя ноги, с пультом дистанционного управления в одной руке и со стаканом в другой и смотрела английскую мыльную оперу. На полу лежала стопка журналов Hello!. Увидев меня, она выключила телевизор.

— Больше никаких разговоров на проклятом португальском! С меня хватит! — заявила она и замахала руками. — Не владеете языком джина и тоника — от ворот поворот!

— Я очень неплохо владею языком джина и тоника, — сказал я.

— Серьезно? Тогда дайте-ка мне гвоздик!

— Что-что?

— Ну вот, сразу и сели в лужу, инспектор. Гвоздик в крышку гроба! Ну чинарик, соску, сигарету, черт возьми! Там на столике пачка!

Она взяла из пачки две сигареты, одну из которых сунула за ухо. Я дал ей прикурить.

— Милости просим, — сказала она. — Хлопните стаканчик. И спросите, что надо. Вы не такой болван, как этот Гомеш. Вспомнишь — тоска берет.

— Абилиу…

— Абилиу лишил меня мобилиу, — сказала она, хохотнув над собственной идиотской шуткой.

Судя по рукам, Люси Маркеш было сильно за пятьдесят, но ее лицо и фигура словно законсервировались где-то около тридцати восьми. На ней были белые джинсы и майка с каким-то морским рисунком.

— Не могли бы мы с вами немного поговорить о Терезе Оливейре?

— При условии, что вы выпьете со мной джина с тоником! Мы же договорились, на каком языке беседовать.

Я налил себе джина, разбавил тоником и закурил.

— Тереза, Тереза, Тереза… — Вздохнув, она опрокинула в себя стакан. — Какая беда!

— Я расследовал обстоятельства гибели ее дочери.

— Расследовали?

— Меня отстранили от дела. Теперь этим занимается Гомеш.

— Гомеш. Ненавижу таких португальцев, как он! Таких серьезных, наду-утых! Их даже коктейлем Молотова не прошибешь…

— Простите, миссис Маркеш, но можно мы…

— Конечно, конечно. От джина я становлюсь болтливой. Тереза… Нет. Катарина. Ну да… Меня не удивляет, что она плохо кончила. Она была, что называется, вертихвостка. Знаете, что такое вертихвостка, инспектор?

— Догадываюсь.

— Маленькая кокетка, грязная лгунья и интриганка, — сказала она и поерзала по дивану. — Вам известно, что в прошлом году у Терезы был роман?

— С Паулу Бранку.

— Правильно.

— И она застала Катарину с ним в постели.

— Картинка была та еще! Дергающийся зад, ноги, закинутые на шею… Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных! Тереза потом несколько недель в себя прийти не могла.

— Я так понял, что Катарина сама пригласила ее заехать и застать их в постели.

— Вы хорошо информированы. Любите сплетни, а, инспектор?

— Я был женат на англичанке.

— Ай-ай-ай! Нехорошо так говорить.

— А вам, кажется, сильно насолил какой-то португалец?

— Один-ноль, — сказала она и, облизнув палец, начертала в воздухе счет.

— Вернемся к любовнику, миссис Маркеш.

— А, ну да. Тереза была уверена, что из-за него-то Катарина и пустилась во все тяжкие.

— Из-за кого?

— Из-за Акилину. Это он подстроил так, чтобы Катарина узнала о любовнике матери и сама легла с ним.

— Господи! — воскликнул я. — Как могла Тереза вообразить такое!