У Рея мгновенно пропало желание что-либо обсуждать.

— Эта дамочка, если все пройдет хорошо, сможет и впредь подкидывать нам работенку, — заметил Дал и, помедлив, добавил: — Если ты не боишься испачкать руки.

Рей грязной работы не боялся. Он разбирался в огнестрельном оружии, имел дело с парой винтовок «Ругер Хокай» и двумя компактными девятимиллиметровыми револьверами. По жизни Рей Врэй никого не убивал, но это не означало, что он не сможет убить в случае необходимости. Пару раз у него возникали взрывоопасные ситуации, и он подумал, что смог бы решиться нажать на спусковой крючок.

— Джо, а кроме нас, никто больше не потащится на поиски того самолета? — спросил он.

— Нет, по-моему, только мы.

— Ну да, похоже на то, — согласился Рей. — И когда отправимся?

— Скоро, Рей. Очень скоро.

Ступай легко: ведь обитает

Она под снегом там.

Шепчи нежней: она внимает

Лесным цветам.

«Requiescat», Оскар Уайльд (1854–1900)1

В детстве я считал тридцатилетних людей стариками. Старыми казались мои родители, а дедушки-бабушки — глубокими стариками, и позднее все они перешли в мир иной. Сейчас я стал более тонко подходить в вопросу возраста: среди моих близких знакомых имелись люди как младше, так и старше меня. Со временем первых будет становиться все больше, и однажды, устроив общий сбор, я обнаружу, что стал самым старым, и это, вероятно, мне совсем не понравится. Мне вспомнился один теперь уж, наверное, совсем древний старец, Финеас Арбогаст. Впрочем, когда мы познакомились, ему было не больше шестидесяти или даже меньше, хотя жизнь обходилась с ним сурово, и каждый ее год впечатляюще отражался на его лице.

Финеас Арбогаст был другом моего деда, которого он иногда называл сынком. Люди, бывало, завидев впереди Финеаса, переходили на другую сторону улицы или сворачивали в магазин, чтобы избежать встречи с ним, даже если это провоцировало их на покупку ненужных вещей. Просто им чертовски хотелось уклониться от его разговоров. Он был интересным человеком, но любой случай из его жизни, даже самый пустяковый, превращался в эпохальное приключение масштаба «Одиссеи». Даже мой дед, человек почти безграничного терпения, порой притворялся, что его нет дома, если вдруг неожиданно появлялся Финеас и дед заранее узнавал о его приближении по чиханию старой колымаги Арбогаста. Однажды моему деду пришлось даже прятаться под собственной кроватью, пока Финеас обходил дом, прикладывая ладони к стеклам окон и старательно осматривая каждое помещение, убежденный, что дед должен быть где-то в доме: может, уснул, или — избави Боже — потерял сознание и нуждается в спасении, что могло бы обеспечить Арбогаста очередной историей для его неуклонно увеличивающегося исторического собрания.

Хотя чаще мой дед смиренно сидел и слушал Финеаса. Отчасти потому, что в каждом его рассказе таились крупицы чего-то полезного: какие-то человеческие тайны (дед, будучи отставным помощником шерифа, так и не избавился от своей детективной страсти к таинственный делам), или ценная историческая подробность, или практические знания о природе и охотничьем промысле. Но дед также слушал его, понимая, насколько Финеасу одиноко. Финеас жил холостяком. Говорили, что он долго пылал страстью к одной дамочке, Эбигейл-Энн Моррисон, владелице пекарни в Рейнджли, и к ней, как известно, Арбогаст частенько заглядывал, когда поднимался в свою тамошнюю лачугу. Она считалась уникальной женщиной неопределенного возраста, а он — уникальным мужчиной неопределенного возраста, и они как-то умудрялись двадцать лет кружить друг другу голову, до того самого дня, пока Эбигейл-Энн Моррисон, спешившую доставить на церковную вечеринку коробку кексов, не сбила машина; и кружение их страсти замерло навеки.

В общем, Финеас продолжал по-прежнему плести свои байки, порой находя снисходительных слушателей. Я забыл многие из них; многие, но не все. И один рассказ как раз накрепко засел в моей памяти: история о пропавшей в Большом Северном лесу собаке и о блуждавшей там же девочке.

Реабилитационный гериатрический центр Кронина находился в нескольких милях к северу от Хоултона. Со стороны он выглядел не слишком шикарно — группа невзрачных современных корпусов, выстроенных в 70-е и отделанных в 80-е годы прошлого века. С тех пор центр пребывал в неизменном состоянии. Хотя по мере необходимости здания ремонтировали, обновляли краску и меблировку, но по существу ничего не меняли. Там заботливо ухаживали за лужайками, хотя не стремились к разнообразию цветов. Центр Кронина в какой-то степени можно было сравнить с безопасным залом ожидания перед приемной Господа.

При всех тонкостях градаций процесса старения не оставалось сомнений в том, что теперь Финеас Арбогаст действительно очень стар. Когда я вошел в палату, он дремал в кресле, а его сосед, чисто номинально более молодой, лежа на своей кровати, почитывал газету, нацепив очки с толстыми линзами, за которыми его глаза выглядели огромными. И эти совиные глазищи с тревогой устремились на меня, когда я приблизился к Финеасу.

— Не собираетесь ли вы его разбудить? — с легким испугом спросил он. — Только когда этот болтун спит, я могу пожить в тишине и покое.

Я извинился и сообщил, что мне очень важно поговорить с Финеасом.

— Ну, тогда это будет ваша головная боль, — хмыкнув, проворчал сосед. — Только позвольте мне одеться, прежде чем вы разбудите нашего Дэвида Копперфилда.

Я подождал, пока сосед слез с кровати, облачился в халат, сунул ноги в шлепанцы и направился к двери, решив подыскать тихое местечко для чтения. Я еще раз извинился за свое вторжение, а старик ответил:

— Могу поклясться, что когда этот человек отправится в мир иной, сам Господь свалит с небес и присоединится к дьяволу в преисподней, чтобы отдохнуть от его бесконечной болтовни. — На пороге он задержался и добавил: — Вы ведь не передадите ему мои слова? Видит Бог, я люблю этого старого выдумщика.

И сосед удалился.

Финеас помнился мне крупным мужчиной с тронутой сединой каштановой бородой, но прошедшие годы забрали плоть с его костей, так же как осенние ветра срывают листья дерева, оголяя его перед наступлением зимы; а вечная зима Финеаса, видимо, была не за горами. Из-за сильной нехватки зубов его рот выглядел запавшим, голова окончательно облысела, хотя сохранились остатки бороды. Сквозь истончившуюся кожу четко проступали вены и даже капилляры, и мне показалось, что я могу рассмотреть не только форму черепа, но и его содержимое. Медсестра, проводившая меня к его комнате, сказала, что Финеас чувствует себя неплохо: он вообще никогда серьезно не болел, и ум его до сих пор оставался ясным. Он просто постепенно терял силы, потому что пришло его время умирать. Умирать от старости. Подставив поближе стул, я слегка похлопал старика по руке. Неожиданно вырванный из сна, он прищурился, нашарил на коленях очки и, поднеся их носу, подозрительно глянул на меня, словно вдовствующая герцогиня на сомнительную фарфоровую вазу.