И всякий раз прихожу к ужину. Нам подают немецкие блюда – рис с молоком, кнедлики, пельмени маульташен или картошку с творогом. Белую спаржу готовят в сезон, иногда подают бравурст и квашеную капусту, по воскресеньям – жаркое. Случается, что наливают невкусный суп из куриного яйца.

Сотовой связи здесь нет, Интернет работает из рук вон плохо. Выехать куда-нибудь невозможно – только по понедельникам и пятницам вместе с управляющим. Раз в несколько недель, когда понимаю, что мысли топчутся на месте, езжу в Берлин. В поезде мысли приходят в порядок. В Берлине хожу по музеям, галереям, театральным фестивалям, книжным лавкам и кафе. Брожу по шумным улицам, ем вьетнамскую еду. Через два дня возвращаюсь обратно и некоторое время не могу подняться с кровати в состоянии полного упадка сил после пережитого эмоционального взрыва.

Иногда из ближайших деревень, чтобы подивиться на нас, наведываются местные. Журналисты берут интервью, газеты публикуют статьи, где наше общежитие представлено в наилучшем свете.

Иногда в ателье замка трио пианистов исполняет Брамса. Это неземной красоты музыка. Хочется рыдать.

Наконец настает день высвободить из ящиков стоящие в саду скульптуры в стиле барокко. Вокруг замка выстраиваются в ряд герои греко-римской мифологии – зевсы, афродиты, карлики. Начинают зеленеть деревья, на дорожках парка возникает множество лягушек, поднявшихся со дна водоема в поисках пары. До недавнего времени господствовавший повсюду серый цвет сменяется зеленым, желтым, красным, белым, синим и лиловым. На бескрайних полях перекатываются волны зерновых, рапса, кукурузы, мака и васильков. Кататься на велосипеде просто райское удовольствие. Мы выносим на улицу шезлонги – самые настоящие санаторные, я лежу под огромным дубом и дочитываю «Волшебную гору» Томаса Манна. Шелестят листья, тепло. Глухой кот по кличке Шиллер лежит в солнечном круге.

Яблоневые деревья задыхаются от белых цветов. Наливающиеся цветом липы гудят, поднимающийся откуда-то изнутри звук разносится на десятки метров вокруг. По вечерам похожий на запущенную бензопилу лягушачий концерт долетает с болотца до моей комнаты.

Наконец открывается оранжерея, и я перехожу работать в просторное стеклянное помещение под защиту трехметровых пальм.

Там я думаю о моих ночных женщинах.

Съедаю в честь Проперции немного маленьких слив и выстраиваю косточки в ряд.

Выпиваю названный в честь Александры чай.

Изучаю рыбу Мэри в напоминание о том, что любая страсть имеет значение.

Думаю об Изабелле, оживавшей всякий раз, как у нее в руках оказывался билет на пароход.

Думаю о Яёи, признавшей ограничения ее жизни и сумевшей заработать на них.

Думаю о Софонисбе на пути ко двору короля Испании, сидевшей под палубой судна в крохотной каюте с заполненным художественными принадлежностями сундуком вместо приданого.

Думаю об Эме Саико на пунктах проверки с пропуском в руках, решившей поехать в Киото, чтобы пить там саке и писать стихи вместо того, чтобы выйти замуж.

Думаю о Лавинии, тянущейся к кисти после рождения очередного ребенка, и об Артемизии, устраивающей свою жизнь в очередном городе.

Случись у меня приступ мигрени, я думаю о Карен и обо всех страданиях, что выпали на ее долю сто лет назад в Африке.

А как становится туго с деньгами, я думаю об Иде.

Если приближается время паковать чемодан, я стараюсь сосредоточиться на Нелли.

Я думаю о глобусе, обрастающем световыми нитями маршрутов этих женщин: свет усиливается – сначала медленно, затем все быстрее, затем он тускнеет, потом мерцает так быстро, что глазу сложно различить, и бегут дни, превращаясь в недели, годы, столетия, человеческие судьбы. Я замедляю время и думаю о том, как передвигаются эти женщины, решившие объехать мир: вагоны для скота, лошади, мулы, верблюды, деревянные суда, пароходы, долбленки, первые автомобили, этажерки, паровозы, думаю о женщинах внутри них. Затем переключаюсь на их багаж, черные юбки и корсеты, шляпки и прически, мысли в их головах, их страхи и смелость. Они все здесь одновременно со своими писчими принадлежностями, дневниками, почтовой бумагой, рекомендательными письмами, прошениями о финансировании, зашитыми в одежду купюрами, разрешениями на прохождение, портретами-визитками, рисовальными принадлежностями, фотоаппаратами, ноутбуками, едой (консервы, энергетические батончики и т. д.), сундуками, седлами, палатками, откупными, вещами для обмена, гримом, тщательно скрываемыми штанами, амулетами на счастье…

Я думаю о них и о нас одновременно и о том, что мы никогда не бываем в путешествиях в одиночестве.

Как-то вечером отправляюсь посмотреть сирень, согнувшуюся под тяжестью цветов. За ателье наталкиваюсь на Кристофа; он занят обжигом керамики в украденной из гаража печурке и раздувает пламя феном. Кристоф предлагает маршмеллоу, и я поджариваю его на огне.

В июне Мальте заканчивает свою книгу. Мы с завистью расспрашиваем у него об ощущениях, он смущенно отвечает, что сгодится, es geht. Опять отмечаем отъезд кого-то из резидентов. Сидим на террасе, пьем вино и играем в петанк. Мальте показывает свою записную книжку, исписанную невероятно крохотным и аккуратным почерком от корки до корки. Спрашиваю в шутку, сколько у него таких, Мальте отвечает, что 57, все пронумерованы, в конце каждой имеется указатель. К моему вящему стыду, у меня одна-единственная потрепанная записная книжка из магазина «Мую» – небольшая, на проволочной спирали, величиной с ладонь, предназначена для составления списка покупок.

На последней неделе нашего пребывания наступает апогей – летний праздник. Приглашены все желающие, мы демонстрируем наши умения, будто обезьяны. Для мероприятия на немецкий переводят даже нас с Ану, и когда переводчик начинает читать в микрофон мой текст, я думаю об абсурдности ситуации, когда ты сидишь на террасе немецкого замка и слушаешь какого-то мужчину, зачитывающего вслух на немецком выдержки из твоего дневника.

В последние теплые деньки мы все время кого-то провожаем – проводим ускользающее время у костра и пьем вино. Я уже знаю, что буду тосковать по всем постояльцам, по нашим беседам во время велопрогулок с Анником, по теплой солидарности Инес и искренней способности Петера видеть красоту даже в самых никчемных вещах. Я вспомню проникновенный голос и спокойствие Стефана П., извращенное чувство юмора Стефана С., безапелляционность Натали, сверкающую белизну комнаты Ханны, взрывной мир в стиле ЛГБТ-веган-техно-рококо Ану, простор ателье Рийтты, а еще – высохшие травы на подоконнике и уложенную в трепещущие купы и похожую на природные алтари листву деревьев.

Появилось ощущение, что пребывание на Волшебной горе меня как будто бы исцелило – словно я поняла, что можно жить вот так, что так живут писатели и художники. Что вот так они работают – каждый по-своему, каждый борется со своими демонами, каждый в своем рабочем кабинете, уголке мира, в срезе истории – и при этом все вместе. Нити букв, мазков кистью, согласованных звуков и диссонансов, взаимного вдохновения, утопических взглядов, глубины неожиданных идей, десятков организованных или не очень записных книжек, блуждания в темноте, выстрелов в никуда и бессонных ночей – все они раскинулись над нами, словно облако или сон; как с треском рвущиеся на берег ледяные глыбы, которые выталкивают вперед труд каждого из нас.