Я почти вижу их; мои женщины одеты в темное, их образы сливаются с моим отражением в зеркалах, вставленных в почерневшие резные рамы. Я почти слышу их в окружении бронзовых завитушек торшеров, многорожковых светильников, серебряных чайников, склоненных над источником мраморных женщин, кроватей с латунными изголовьями, ванн на лапах, подставок для чернильниц и складных комодов. Средневековые гобелены с рыцарями, картины с пышными пейзажами и вьющимися тропинками, выгравированные на медных пластинах парусники – среди всего этого я, одетая во флисовую толстовку, выгляжу неуместно, однако мои ночные женщины вписываются идеально.

Со своего стула я вижу зимний сад. Кружевные занавески и утратившие свой цвет от соленого воздуха и солнца плетеные стулья покрыты легкой пылью и плесенью, изящные железные садовые стулья поржавели, как и все остальное здесь. Везде – на полочках, тазиках и подносах – лежат собранные естественно-научные образцы: ракушки, улитки и морские звезды. На губах стоящего на боковом столике гипсового мальчика со скрипкой застыла улыбка; книги на полке – «Sea Shore of Britain & Northern Europe», «Kivet ja mineraalit», «Fossils» и «Shells» из серии «Eyewitness Handbooks» – практически выгорели и стали прозрачными.

Солнце заходит. Стою по щиколотку в воде, обутая в резиновые сапоги. Небо меняет цвет – от розового до глубокого аквамарина – такого же нереального, как и картина акварелью. Я отражаюсь в почти зеркальной поверхности воды, на линии горизонта сверкает похожая на мечту длинная лента огней Гавра, словно мириады драгоценных камней.

Дни летят быстрее мысли. После завтрака садимся работать, после обеда – короткая прогулка по берегу; затем опять работа до ужина, прогулка к закатному морю и отход ко сну. Периодически одолевает голод – за компьютером часы пролетают незаметно. Иногда днем выносим шезлонги на берег, где песок перемешался с ракушками, и наслаждаемся солнцем и теплом. На день отправляемся в ближайшей деревне Онфлер погулять по антикварным лавкам, поесть устриц, улиток и утиных окорочков, забраться в красивую столетнюю карусель и фотографируемся под звуки шарманки. Я сижу на жирафе, вокруг меня тигр, слон и белая лошадь, устремленная вперед.

Моя Буз уже полностью в теме: количество написанных ею страниц впечатляют. Вчера в ее романе появился эпизод, в котором главный герой в нереальном свете луны опускается на воздушном шаре на нормандский берег в момент отлива. Сегодня Аманда пытается убежать от Сейлиста по льду, а вечером Буз планирует написать часть о том, как тела усопших относят на ледник. Сама же я продираюсь сквозь бесчисленное множество собственных путевых записок и пытаюсь придать всему этому хоть какой-то вид. Это самая ужасная фаза, но преодолеть ее нужно.

В ночные часы вещи становятся бесформенными, а само существование кажется настолько мучительным, что хочется кричать. Фразы ночных женщин запутываются в клубок, их ритм гипнотизирует меня, и я уже не знаю, где сон, а где явь.

…если бы он немного поел, то вряд ли так быстро утратил смелость, ибо голод, как известно, действует удручающе…

…путешествовать первым классом – катастрофическая ошибка, потому что тогда приходится слушать затасканные и пустые разговоры иностранцев…

…возьми с собой одну особенно красивую ночную рубашку, чтобы не попасть впросак, если поднимется температура; научись готовить хороший карри для особых ситуаций…

…ванная комната была ужасной, я выпила на ужин разбавленного пива, две таблетки мепробамата и снотворного в надежде поскорей отключиться…

…те явления, что я видела в свете керосиновой лампы, запомнишь лучше всего…

…путешественники обладают правом творить крайне неподходящие вещи, соблюдая при этом приличие…

…а еще я научилась пахать, чтобы не уступать Льву Толстому…

Моя голова забита до отказа. Женщин, о которых я думаю ночами, слишком много. А еще эти недели вместили в себя заявки на получения гранта и проживания в арт-резиденции («глубокоуважаемый дон Антонио Руффо…»), неожиданные запросы на написание текстов, падающие в электронный ящик приглашения выступить, интервью по почте и бог знает какие видеопоздравления о вручении премий – все, что является частью этой работы, но что я с трудом переношу. И подо всем этим леденящий сердце ужас: что, если не получится закончить книгу? Что, если я не сумею ее написать? Что, если не выйдет превратить хранящуюся в компьютере пятьдесят одну заготовку текста в плавно текущее повествование?

Более того, сам метод «человеческого эксперимента» мне кажется полным фиаско. Мне казалось, что мне нужно совершить то же самое, что совершали мои ночные женщины. Что следовало идти по их следам, грести на лодке в джунглях, брести полумертвой сквозь пустыню, ехать в места, не указанные на карте, жить только на часуйме[48] и минимум три месяца пытаться уместить вещи в ридикюль. Ну и ладно, зато я сижу верхом на карусельном жирафе, а ночами думаю о женщинах, которые всегда и во всем поступают правильно.

Мы едем в Париж, планируя провести там несколько дней до отъезда Буз домой, а я возвращаюсь в свою нормандскую деревню. Утром, едва надев нижнее белье и пояс для денег (о боже!) телесного цвета, случайно сталкиваюсь со своим отражением в зеркале. Вид еще тот. Кстати, примем к сведению: если в путешествии вам потребуется пояс девственности, то можете смело пользоваться поясом для денег телесного цвета – защита от физических домогательств стопроцентная.

В Париже льет как из ведра. Едем на такси в гостиницу, спрятанную в глубинах пассажа Жоффруа, заселяемся и идем обедать в ресторан «Chartier», расположенный в том же квартале. Скорее, это дешевая рабочая столовая, здесь кормят с 1896 года. Мы пристраиваемся в конец очереди со своими тарелками и ложками.

После обеда хотели отправиться в Сен-Жерменское предместье, но тут небо опять разверзлось. Решаем посидеть с бокальчиком аперитива в «Les Deux Magot» – да-да, именно здесь, потому что это известнейшее литературное кафе и родина экзистенциализма, как и по соседству расположенное «Cafe de Flore». Оба заведения учредили собственную литературную премию. Так, сумма, выдаваемая «Флор», составляет ежегодно 6000 евро, в придачу литератору наливают стаканчик «Пуйи Фюме» каждый день в течение года – штука, которую стоило бы взять на заметку и остальным.

Вечереет. Мы переходим мост Пон-Неф, я смотрю на разбросанные по берегу и закрытые на ночь лавки букинистов и думаю: может ли в мире быть еще другой такой город, где главная магистраль была бы обрамлена и днем, и ночью старыми книгами. Книги господствуют над этим городом, они – достойные стражи его берегов, источающая ими мудрость пропитала здешний воздух, словно пьянящая, вдохновляющая эссенция.

В честь последнего вечера в Париже делаю попытку заказать бокальчик очень дорогого вина, но официант говорит: «Oh, it’s very, very complex» – и отказывается его продавать. Наверное, нужно было ответить «So am I», но, признаться, рекомендованное им вино подешевле оказалось отличным. Оно называлось «Who am I».