Звук повторился. Потом еще и еще. Он походил то ли на глухой металлический гул, то ли на вой очень крупного и очень страждущего животного. Неужели вандалы прорвались на площадь и снова угрожали Давиду? Или Медичи явились под стены Флоренции, чтобы обстрелять ее из своих пушек?

– Guarda, – закричал какой-то мужчина, указывая рукой вверх, на колокольню дворца Синьории. Микеланджело поднял голову и увидел в широкой арке на верхушке колокольни гонфалоньера Пьеро Содерини.

Он звонил в колокола. La Vacca подала свой голос!

Впервые за долгие годы над городом поплыл ее низкий тревожный звон. Не в честь какой-нибудь официальной церемонии, не по случаю праздника или казни предателя. Все люди на площади сейчас же поняли, что это означало.

Это был призыв к борьбе.

– Viva Firenze! – провозгласил с колокольни Содерини. Те, кто стоял ближе всего, подхватили его слова, передали следующим, и вмиг они разнеслись по всей площади, словно подхваченные порывом ветра. Рокот медленно зарождался в недрах толпы и скоро сложился в те же два слова: «Viva Firenze! Viva Firenze!» Звук нарастал и усиливался, и наконец все флорентийцы подхватили призыв и в унисон начали скандировать: «Viva Firenze! Viva Firenze!» Над толпой распустились флаги. Дети дружно подняли руки в победном жесте. Мощный хор человеческих голосов и колокольного звона плыл над городом, и Микеланджело верил, что он эхом отдается по всем окрестностям Флоренции, достигает ушей пизанцев, французов, солдат папской армии, императора Священной Римской империи, а в особенности – коварных Медичи. И все они содрогнутся от страха, услышав этот протяжный звон и рев армии горожан-флорентийцев.

– Похоже, я ошибался. – Макиавелли стоял на помосте рядом с Микеланджело, обозревая толпу. – Что ни говори, а Флоренция готова защитить себя. – Коротко поклонившись, он направился к дверям дворца Синьории. Микеланджело смотрел ему вслед и размышлял о том, что из всех знаков внимания, которыми когда-либо удостаивал его загадочный дипломат, эти слова, пожалуй, больше всего походят на комплимент.

Граначчи протиснулся через толпу и расцеловал Микеланджело в обе щеки.

– Не подумываешь ли ты о том, чтобы высечь свое имя на Давиде, как сделал это на Пьете? – хитро спросил он, не отрывая глаз от сияющего белизной мраморного гиганта. – Можешь даже ввести это в обычай и подписывать все свои скульптуры.

– Нет уж, благодарствую, amico mio, – стараясь перекричать людской шум, ответил Микеланджело. – Думаю, я позволю ему самому говорить за себя.

Гул пробудившейся колокольни La Vacca застал Леонардо на Понте-Веккио. Он сидел на перилах моста и мечтательно созерцал бегущие внизу воды Арно. Когда народ на площади Синьории начал скандировать: «Viva Firenze», Леонардо повернул голову к портрету Лизы – он был прислонен возле него, как бы составляя ему компанию, – и сказал:

– Статуя, видно, пришлась им по вкусу.

Праздник на площади длился уже более часа, но в конце концов счастливые флорентийцы начали расходиться по домам. Большинство из них не обращали никакого внимания на странного мужчину, который сидел на перилах моста и болтал ногами над речным потоком, словно беззаботное дитя. Леонардо улыбался, кивал кому-то из проходящих, но ни с кем не заговаривал. И даже не пытался достать блокнот, чтобы зарисовать эти взволнованные лица. Это он сможет сделать как-нибудь потом, в другой день. А сегодня ему хотелось сидеть вот так, над водой, и ни о чем не думать.

Но вот людской поток иссяк, и Леонардо снова остался один. Старинный мост, где в будние дни у многочисленных лавок мясников и бакалейщиков не протолкаться от покупателей, по воскресеньям закрыт для торговли и пустынен. Сидя на мосту и не ведая, куда идти и чем заняться, он вдруг почувствовал, как внутри у него зарождается странное ощущение. Не мысль. Не физическое недомогание. Скорее, чувство. Вероятно, он жил с этим чувством давно, но редко позволял себе осознавать его.

Внезапно он понял, что это – неодолимая, безудержная тяга к живописи.

Пусть он больше не связан контрактом с монахами-сервитами и не обязан доделывать алтарную роспись для церкви Сантиссима-Аннунциата, но сейчас он захотел вернуться к сюжету той росписи – со святой Анной, Мадонной и младенцем Иисусом. Мало того, при мысли о фреске «Битва при Ангиари» для залы Большого совета он испытал внезапный и мощный прилив вдохновения. Следом в его сознании как по волшебству вспыхнул невероятно яркий, хотя и несколько необычный образ: Иисус, поднявший одну руку для благословения, держит в другой руке таинственный прозрачный стеклянный шар. Этот причудливый образ почему-то вселил в его душу покой и умиротворение. Нет, пока он не готов взяться за него и запечатлеть кистью и красками; пожалуй, он вернется к этому замыслу позже. Например, в следующей картине. Всего сильнее в нем горело желание добавить еще мазок-другой к портрету Лизы.

– Синьор! – крикнул ему с дальнего берега какой-то юноша.

Голос вывел Леонардо из задумчивости. Он поднял голову и увидел, что к нему через мост бежал элегантно одетый молодой человек. Леонардо схватил портрет Лизы и быстро засунул себе под мышку. Он не испытывал желания прямо сейчас показывать его кому бы то ни было.

– Синьор! Вы первый, кого я встретил с того момента, как вошел в город, – сказал юноша, остановившись возле Леонардо. – Я уже начал подозревать, что враги вторглись во Флоренцию и всех ее жителей до единого взяли в плен.

– Да что вы! Всего лишь воскресенье, сонное и ленивое. – Леонардо невольно отметил, что юноша необычайно привлекателен. Ему лет двадцать, вряд ли больше. Мелковатые, но красивые черты лица, огромные круглые глаза. Волосы длинные и ухоженные, а костюм свидетельствовал о богатстве – в таком не стыдно было появиться и при королевском дворе.

– Вы живописец? – спросил юноша, указывая на портрет под мышкой Леонардо.

– Да, пожалуй. Картина, которую я ношу с собой, выдает мое занятие.

– Знаете, а я ведь тоже художник. – Молодой человек широко улыбнулся. – Из Урбино. Вообще-то я направляюсь в Рим изучать античное искусство, но на подходах к Флоренции услышал от кого-то, что сегодня у вас на площади Синьории открывают изумительнейшее за всю историю произведение искусства. Это же правда? – спросил он, восторженно распахнув глаза.

– А, так вы хотите посмотреть Давида?

– Ну конечно! А как же! – Юноша просиял. – Мне говорили, эту статую обязательно нужно увидеть, чтобы понять будущее искусства.

– В таком случае и мне следует взглянуть на нее. – Леонардо соскочил с перил и отряхнул полы камзола. – Andiamo, я отведу вас на площадь.

Молодой человек без умолку болтал, пока они шли к площади Синьории. Его отец, рассказывал он Леонардо, служил живописцем у герцога Урбино, и потому он вырос при дворе. Учился в урбинском отделении мастерской Перуджино, и в местной гильдии живописцев его уже целых три года считают вполне самостоятельным художником. Он расписал по заказу парочку алтарей и, разумеется, изучил творчество всех признанных мастеров: Мазаччо, Боттичелли, Андреа Мантеньи и даже великого Леонардо да Винчи. Все по копиям, конечно, но он отлично запомнил каждое из их произведений.