Прижимая к себе одной рукой орущую, бьющуюся девушку, он срывает с ее шеи косынку, затыкает Эвелин рот. Ева давится, мотает головой, но Этьен не дает ей выплюнуть кляп.

— Ты ее задушишь… — всхлипывает Мария и тут же отшатывается в сторону, напоровшись на взгляд Этьена.

— Разойдитесь, ну! — рявкает Легран.

Ларри подбегает к нему, и вдвоем они укладывают Еву на землю. Пока Ларри удерживает девушку за щиколотки, Этьен мягко дует ей в лицо и нажимает пальцами несколько точек в районе верхних шейных позвонков. Глаза Евы закатываются, тело обмякает, она глубоко вздыхает и отключается. Этьен взваливает ее на плечо, делает несколько шагов.

— Куда ты ее? — спрашивает Ларри.

— Отвезу к себе.

— Надолго она в отключке? Может, поехать с тобой?

— До дома хватит. Все, продолжайте без меня, — тяжело дыша, распоряжается Этьен.

Подходит Мария, вытирает лицо Леграна смоченным в реке куском ткани.

— Ты понимаешь, что она тебе этого не простит? — спрашивает она вполголоса.

— Понимаю, — едва слышно отзывается он. — И прошу тебя: отсидись дома пару недель. На всякий случай.

— А что будет с тобой?

Она бережно промокает влажной тканью царапину на щеке Этьена. В глазах читается: «Я за тебя боюсь». Легран отворачивается.

— Я сам о себе позабочусь. Уходи, Мария.

Он относит Еву в машину, укладывает на заднее сиденье. Поправляет ее разметавшиеся волосы, касается губами ресниц, слипшихся от слез.

По городу кабриолет мчится, с трудом вписываясь в повороты и пугая редких ночных прохожих. У дома Этьен бросает машину на тротуаре, заносит Еву в дом, стараясь не шуметь.

Утром Эвелин просыпается в чужой постели. В окно льется солнечный свет. Над письменным столом горит лампа. Этьен в нелепых очках в толстой черной оправе спит на открытой книге. Ева встает, поправляет грязную мятую юбку, рассматривает прореху на рукаве блузки. Дергает дверную ручку — заперто. Она возвращается к столу, становится за плечом Этьена. Разглядывает его расцарапанную щеку, смотрит на свои руки, всхлипывает. Резкий звук будит Леграна, он поднимает голову, смахивает на стол очки. Оборачивается.

— Ева?..

Она отшатывается, натыкается на стеллаж с книгами, что-то роняет.

— Выпусти меня…

— Я тебя отвезу к родителям. Только, пожалуйста, дай мне объясниться.

Ева забивается в угол, садится на корточки, обнимает себя за плечи. Этьен опускается на пол напротив нее, трет заспанные глаза.

— Ты… ты даже не понимаешь, что натворил.

— Понимаю, Ева. Я тебя потерял.

— Зачем ты…

— Я дал слово твоему отцу, что больше не подпущу тебя к ритуалам, — спокойно говорит он.

Ева смотрит на него с ненавистью.

— Врешь. Ты убрал меня, потому что боишься за свою власть.

— Господи, Эвелин! Ты же умная девушка, подумай, прежде чем сказать! Неужели я, по-твоему, такой мелочный придурок?

— Нет. Но мне все равно. Ты мой мир разрушил, Этьен. Я жила этим… Ты ничего не знаешь… вообще ничего обо мне…

Она хватает ртом воздух, часто моргает. Этьен осторожно протягивает руку, касается ее щеки. Придвигается ближе.

— Я тебе звонила, трижды. Тебя не было. Дома происходит что-то страшное… я к тебе, мне не к кому больше! А ты меня — вот так, при всех…

Теплые ладони поглаживают спину Эвелин сквозь тонкую темную ткань. Она утыкается лбом в плечо Леграна, вдыхает слабый запах сандала.

— Я тебя люблю, Ева. Прошу, успокойся. Мы поедем в Гринстоун, втроем поговорим. Я, ты и твой отец. Ты поймешь, почему я запретил тебе.

Ее сердце бьется ровно и спокойно, в глазах стынет зимнее море. Пальцы перебирают пряди волос Этьена, прикасаясь легко и нежно. На правой скуле налипли песчинки, и он собирает их поцелуями.

— Когда я ехала сюда, я надеялась, что ты мне обрадуешься. Что ты выслушаешь и поможешь, — монотонно произносит Ева. — И что, вероятно, у нас с тобой что-то получится. У нас раньше неплохо получалось. В самом начале, ты помнишь?

Этьен кивает, запоминая ощущения от ее прикосновений, ее запах, ее голос.

— Ева, не уходи. Я понимаю, каким мерзавцем выгляжу сейчас, но прошу — позволь мне хотя бы…

— Я позволю. Только дай и мне сказать. Я никогда не думала, что скажу это именно тебе, Этьен.

Она обнимает его крепко-крепко, прижимается лицом к заросшей трехдневной щетиной щеке и шепчет на ухо:

— Я хочу, чтобы ты умер. Изо всех сил хочу. Больше всего на свете.

* * *

В распахнутое окно льется летняя жара. Сибил и Уильям тихонько сидят за кухонным столом и читают книгу сказок. Элизабет делает вид, что хлопочет по хозяйству, но на самом деле что-то не дает ей уйти, оставив детей одних. Она смотрит на них — молчаливых, поникших, бледных — и не может избавиться от чувства вины.

Ночь прошла без сна. Они с Брендоном развели близнецов по разным спальням, но час спустя обнаружили, что Сибил вылезла через окно на втором этаже и перебралась к брату. До утра Элизабет сидела с плачущей дочерью в комнате Евы, а Брендон удерживал Уильяма в детской. Мальчик кричал и вырывался, но отец был непреклонен. Утром Брендон засобирался на работу. Элизабет вышла его проводить на пять минут, а когда вернулась, нашла близнецов спящими в одной кровати. Она посмотрела на измученные, заплаканные лица детей, поправила сползшее на пол одеяло, тихо вздохнула и вышла.

«Что я сделала не так? — спрашивает себя Элизабет, взбивая ягодный мусс. — За что нам все это? Как теперь быть, что делать?»

Снова и снова она мысленно возвращается к письму от матери. Три страницы мелким почерком о ее романе с местным архитектором и лишь в самом конце несколько строк о том, что близнецы не общаются со сверстниками, частенько озорничают и всюду ходят вдвоем.

«Уильям наотрез отказывается стричься. Сибил не носит платья, не дается делать прическу. Все деньги, получаемые от меня на карманные расходы, они тратят на одинаковую одежду. Преподаватели жалуются, что не могут их рассадить на уроках, что отвечают они только дуэтом. Видимо, детей забавляет абсолютное сходство, но в определенные моменты в этом появляется что-то, что тревожит уже не только меня. Элси, милая, поговори с ними. Ты мать, они обязаны к тебе прислушаться».

Элизабет раскладывает мусс по двум стаканам, берет ложки, несет лакомство близнецам.