Эту функцию выполнял Александр Пароди. 15 августа в интересах укрепления его авторитета я назначил его министром-делегатом на еще не освобожденных территориях. Поскольку он выступал от моего имени, к его словам прислушивались. А в силу своих высоких моральных качеств добросовестности, полной незаинтересованности, абсолютной честности — он сразу стал над все этой игрою страстей. Кроме того, немало прослужив на государственной службе, он отличался еще и опытом, что придавало ему немалый престиж в условиях царившей вокруг неразберихи. Политика, которую он проводил, соответствовала его характеру: он охотно уступал в мелочах, но с мягким упорством отстаивал главное. Признавая требования идеологии и претензии отдельных лиц, он старался не допустить неприятных последствий, чтобы по прибытии в Париж я не оказался в условиях, когда в игре уже сделаны все крупные ставки. Надо сказать, что Жорж Бидо, председатель Национального Совета Сопротивления, согласовывал свои действия с Пароди и помогал избегать худшего, умело сочетая со своей стороны тактику смелых высказываний с осторожностью поступков. Что касается административных органов, то все они признавали авторитет моего представителя и тех, кого я назначил для руководства теми или иными ведомствами. Таким образом, Пароди без малейших затруднений в нужную минуту вступит в Матиньон[119], генеральные секретари водворятся в министерствах; Люизе, префект полиции, вступит во владение площадью Бюсьер, а Флюре, префект департамента Сена, сядет в кресло, которое прежде занимал Буффе. Правительственный аппарат, созданный заранее еще в Алжире, тотчас расставит свои вехи по Парижу, как раньше он расставил их во владениях Франции.

Восемнадцатого августа во второй половине дня я вылетел из Алжира на моем обычном самолете, который вел Мармье. Генерал Жюэн и часть сопровождавших меня лиц следовали за мной на «летающей крепости», которую американцы усиленно нам рекомендовали на том основании, что-де экипаж хорошо знает трассу и местность, куда предстоит лететь. Первый этап Касабланка. Я намеревался вылететь оттуда в ту же ночь, чтобы на следующий день высадиться в Мопертюи, близ Сен-Ло. Но в механизмах «летающей крепости» по дороге произошли неполадки, которые необходимо было устранить. Кроме того, миссии союзников, ссылаясь на существование проходов и на правила воздушного передвижения, настаивали на том, чтобы мы сделали посадку в Гибралтаре, прежде чем лететь вдоль берегов Испании и Франции. Это означало день задержки.

Девятнадцатого я вылетел из Касабланки. Значительные толпы народа выстроились вдоль улиц, по которым я проезжал к аэродрому. Лица у всех были напряженные: люди явно догадывались о цели моего путешествия, хотя она и держалась в секрете. Ни приветствий, ни возгласов «Браво!», но все шапки сняты, все машут руками, смотрят не отрывая глаз. Это пылкое и в то же время молчаливое приветствие было для меня как бы доказательством той поддержки, которую толпа готова оказать мне в решающий момент. Я был взволнован. Генеральный резидент, сидевший рядом, был волнован не меньше меня. «Какая участь уготована вам!» — сказал мне Габриэль Пюо.

В Гибралтаре, пока мы обедали у губернатора, явились офицеры союзников и заявили, что «летающая крепость» не может вылететь, да и на моем самолете «Локхид» небезопасно появиться без эскорта в небе Нормандии, поскольку он никак не вооружен; словом, самое благоразумное — отложить мой отъезд. Не подвергая сомнению искренность побуждений, которые заставили их дать мне такой совет, я, однако, почел за благо ему не следовать. В намеченный час я вылетел на борту моего самолета. Вскоре вылетела и «летающая крепость». В воскресенье, 20 августа, около 8 часов я приземлился в Мопертюи.

Меня встречал Кёниг, а также Куле, комиссар республики в Нормандии, и офицер, присланный Эйзенхауэром. Прежде всего я поехал в штаб главнокомандующего союзными войсками. По дороге Кёниг обрисовал мне положение в Париже, о котором он знал из сообщений Пароди, Шабан-Дельмаса, Люизе и из донесений, привезенных нарочными. Таким образом я узнал, что полиция, бастовавшая уже три дня на заре 19 августа заняла префектуру и открыла огонь по немцам; что почти всюду партизанские отряды делают то же самое; что здания министерств находятся в руках отрядов, сформированных нашей делегацией; что силы Сопротивления — порой не без боя — занимают мэрии в городе и предместьях, как это было, например, в Мотрей и позже в Нейи; что противник, занятый эвакуацией своих учреждений, до сих пор не оказывал серьезного сопротивления, но что колонны его войск должны скоро пройти через Париж, а потому можно в любую минуту ждать репрессий. Что же до политического положения, то Лаваль, как видно, ничего не сумел достичь, а в Виши со дня на день ждали увоза маршала немцами.

Эйзенхауэр, выслушав мои поздравления по поводу блестящих успехов союзных войск, обрисовал мне обстановку. 3-я армия Паттона, преследуя, во главе армейской группировки Брэдли, противника, двумя колоннами перейдет через Сену. Одна из этих колонн, продвигаясь севернее Парижа, подойдет к Манту.

Другая, продвигаясь южнее Парижа, достигнет Мелёна. В тылу Паттона генерал Ходжес, командующий 1-й американской армией, произведет перегруппировку сил, закончивших очистку от неприятеля района Орны. Левее Брэдли армейская группировка Монтгомери, тесня упорно сопротивляющихся немцев, медленно продвигается к Руану. Но справа — пусто, и Эйзенхауэр решил воспользоваться этим и двинуть Паттона в Лотарингию: пусть забирается подальше, насколько позволит подвоз горючего. Наконец, с юга подойдут армии Делаттра и Пэтча и вольются в общий ансамбль. План главнокомандующего показался мне вполне логичным, за исключением одного обстоятельства, которое меня крайне беспокоило: никто не шел на Париж.

Я высказал Эйзенхауэру свое удивление и тревогу по этому поводу.

«С точки зрения стратегической, — сказал я, — мне не совсем понятно, почему вы, переправившись через Сену в Мелёне, Манте, Руане — словом, в нескольких местах, не собираетесь переправляться через нее в Париж. К тому же это центр всех коммуникаций, которые впоследствии вам понадобятся и которые важно как можно скорее восстановить. Если бы речь шла о любом другом месте, а не о столице Франции, вам было бы не обязательно считаться с мои мнением, так как, естественно, всеми операциями руководите вы. Но в участи Парижа существенно заинтересовано французское правительство. Поэтому я вынужден вмешаться и просить вас направить туда войска. Само собой разумеется, что в первую очередь туда должна быть направлена 2-я французская бронетанковая дивизия».

Эйзенхауэр не сумел скрыть своего замешательства. У меня было такое ощущение, что в глубине души он разделял мою точку зрения и с радостью послал бы Леклерка в Париж, но по причинам не только стратегического порядка пока не мог этого сделать. Словом, он объяснил мне это промедление тем обстоятельством, что сражение в столице может привести к серьезным разрушениям и к большим жертвам среди населения. Однако он ничего не мог мне возразить, когда я заметил, что тактика выжидания была бы вполне оправданной, если бы в Париже ничего не происходило, но сейчас она не может считаться приемлемой, коль скоро патриоты уже сражаются там с противником и это может привести к возникновению всякого рода волнений. Он сказал мне только что «силы Сопротивления слишком рано завязали бои». — «Почему слишком рано? — спросил я. — Ведь ваши войска уже подошли к Сене». В итоге беседы главнокомандующий заверил меня, что скоро даст приказ о наступлении на Париж, хотя он еще и не может назвать точной даты, и что операцию эту будет проводить дивизия Леклерка. Я принял к сведению его обещание, добавив, однако, что считаю это делом общенационального значения, а потому, если главнокомандующий союзными войсками будет слишком медлить, готов сам направить в Париж 2-ю бронетанковую дивизию.