— Ну и дороговизна! — возмутился он, когда кассир в окошке назвал ему цену билета.

— Ваша скидка действует только во Франции, а в Италии будете платить полную стоимость.

— Я бывший железнодорожник.

— Итальяшкам нет до этого дела.

— Видите, дети, — сказал огорченный дедушка, — все забыли о солидарности трудящихся. Теперь каждый сам за себя. И что с этим делать — непонятно.

Папа занес чемоданы в купе, вернулся к нам, и мы стали ждать, когда поезд тронется, дедушка Энцо пошлет нам воздушный поцелуй и помашет на прощание. Поезд скрылся из виду, дедушка так и не показался, чем привел папу в бешенство.

— Что он там забыл, скажите на милость? Сколько лет он вдалбливал нам, что мы — французы! Стопроцентные, чистокровные — вот что он говорил. Для него это было так важно, что однажды он подрался с соседом, который обозвал его «макаронником». А теперь — нате вам! Он, видите ли, возвращается на родину. Ну что за глупость! Корни человека там, где он живет. На земле, по которой ходит. Не в Италии. Италия — заграница. Готов биться об заклад, что через полгода он вернется. И что тогда? Дом продан, жить негде, я им заниматься не смогу. Придется вашему дедушке поселиться у Батиста. Будет читать «Жизнь рельсовых дорог» и обсуждать с моим братцем последние анекдоты из ВКТ и партийные сплетни.

— Кстати, о партии: мы ходили в Музей-квартиру Ленина.

— Да брось!

— Мне показалось, что дедушка расстроился, но я не понял почему.

— Спроси у него.

— Он уехал в Италию.

— Значит, так тому и быть.

* * *

Через два дня после отъезда дедушки Энцо папа опоздал к ужину. Он вошел в кухню и положил на стол завернутый в белую бумагу пакет.

— Это тебе, — сказал он маме.

— Что там?

— Открой — и увидишь.

Мама потянула за концы шпагата и развернула бумагу, в которой обнаружилась обувная коробка. Внутри лежали пачки стофранковых купюр Бонапарт.[153]

— Там пять миллионов. Ровно столько я снял со счета. Возвращаю при детях. Больше я тебе ничего не должен. Пересчитай, если хочешь.

— Где ты их взял?

— Какая разница? Был долг — нет долга.

— Думаешь, я идиотка? Сначала ты берешь деньги, не поставив меня в известность, и отказываешься говорить, на что их потратил! Потом возвращаешь — как ни в чем не бывало. Я не девочка и не потерплю подобного хамства!

Мама взяла коробку и вышла, хлопнув дверью. Жюльетта последовала за ней.

— Невероятно! — воскликнул папа. — Этой женщине невозможно угодить. Она выходит из себя, когда я беру деньги, и кричит на меня, когда я их возвращаю. Не знаю, что и делать.

— Ты мог бы сказать ей правду.

— Она не должна ничего знать о твоем брате! Ты обещал, Мишель.

— Я не проболтаюсь. Откуда у тебя деньги, ведь не от Франка?

Папа ответил не сразу.

— Деньги от твоего деда.

— Их дал дедушка Энцо?

— Он продал магазин в Лансе и мебель и поделил на три доли — Батисту, мне и себе.

— Зачем скрывать это от мамы?

— Ты не понимаешь. Я попал в ужасное положение, когда снял деньги со счета. Теперь все наладится.

— Ты должен с ней поговорить.

— Не тебе меня учить!

— Я хочу помочь.

— Ты не помогаешь, а достаешь меня!

Деньги папа вернул, но это ему не помогло. Лучше бы он оставил их себе. Когда я рассказал все Игорю, он сказал, что папа совершил ошибку. Как говорится, сделал глупость — стой на своем и надейся на везение. Иначе заплатишь дважды — за то, что сделал глупость, и за то, что попытался ее исправить.

* * *

Дедушка Энцо не вернулся. Он ездил по Италии на автобусе, осматривал достопримечательности, а ночевал в монастырях, их, как известно, в соседней стране великое множество. В монастырях было чисто, кормили там четыре раза в день, а денег брали мало. Дед ненавидел «поповское отродье», и эта ситуация очень его веселила. Он слал нам открытки с видами соборов, чтобы мы ему завидовали, и писал, что Италия оказалась еще прекрасней, чем он воображал. Он никогда не забывал поздравить нас с днем рождения. В общем, дедушка был счастлив. Его приняли как родного, он помогал детям Риккардо в сборе помидоров и кукурузы. Они отлично ладили, как будто знали друг друга целую вечность. Однажды мы получили групповую фотографию наших итальянских родственников — они снялись на центральной площади Фонтанеллато, под аркадами галереи, на фоне краснокирпичного палаццо и парка. Дедушка и не помышлял о возвращении и звал нас к себе — повидаться и посмотреть родные края. Он сообщил, что никто не принимает его за француза, потому что у него прекрасный итальянский… с романским акцентом.

Пластинки Пьера не давали Николя покоя. Он хотел брать их домой, я не соглашался. Нелегко все время говорить «нет» лучшему другу, иначе какая же это дружба?

— Ты просто гад, Мишель! — возмущался Николя. — Я же даю тебе свои!

— Я всего лишь хранитель, коллекция не моя.

— Брось, конечно твоя! Пьер погиб, его сестра исчезла!

Жизнь диктует нам свои суровые законы. Лучший друг сидел со мной за одной партой и, в отличие от меня, имел способности к математике, так что я от него зависел. Я не мог предать память Пьера, но и о собственных интересах нужно было думать, так что я брал две-три пластинки, шел к Николя, мы до одурения слушали музыку, потом я забирал их и отправлялся домой. Больше всего Николя любил Фэтса Домино[154]и знал тексты песен наизусть.

В конце концов выход из положения нашелся. Родители подарили ему на день рождения двухдорожечный катушечный магнитофон «Филипс» с функцией перемотки, и я разрешил ему переписывать пластинки Пьера. Несмотря на все наши усилия, результат получался средненький или паршивый. На пленке присутствовали посторонние шумы: треск, шорох, щелканье, присвисты. Готовясь к записи, мы требовали от братьев Николя, чтобы они вели себя тише воды ниже травы, плотно закрывали все окна и старались не дышать. Запирались в ванной, окна которой выходили во двор. Я ставил иглу на пластинку. Николя нажимал на кнопку «запись». Мы сохраняли полную неподвижность до конца песни, но с посторонними шумами справиться не могли. Приходилось довольствоваться тем, что есть.