— О, я так рада! В этой булавке настоящий сапфир.

Татауров достал из кармана футляр и, открыв его, полюбовался подарком. Взглянув благодарно на поклонницу, ласково предложил:

— Да вы вино–то пейте. Хорошее.

Но женщина, словно не слыша его слов, потянулась через стол, взяла его руку. Рассматривая вытатуированное на костяшках пальцев имя «Луиза», произнесла лукаво:

— Я буду ревновать.

Пошёл дождик, мелкие капли его зашуршали по пыльной листве тополя, женщина забеспокоилась:

— Боже мой, я промокну… Муж спросит, где я была…

— Грех не велик, а спать не велит? — усмехнулся Татауров.

— О, какой вы шутник. Вы думаете, я трусиха? — воскликнула женщина. — Хотите, я выпью за ваши успехи целый стакан?

— Хочу. Да только не выпьешь. Ты и глотка ещё не выпила. Я обе бутылки изничтожил.

— Попросите стаканы.

— Человек! Два пустых стакана!.. Может, коньяку?

— Коньяку так коньяку! Всё равно! Ведь за ваши победы!

— Человек! Бутылку коньяку!

Татауров наполнил чайные стаканы.

— Так за ваши победы! — женщина приоткрыла густую чёрную вуаль, припала губами к острой грани стакана.

— Ты, смотри, осторожнее, — испуганно сказал Татауров, — Пей, да знай меру… Возись тут с тобой.

Она улыбнулась, поставила пустой стакан, приоткрыв вуаль, начала есть. Вдруг взгляд её вперился в темноту, она испуганно прошептала:

— Муж! Ищет меня.

Татауров оглянулся, но никого, кроме двух полицейских, не увидел; дождик разогнал публику.

А она беспокойно шептала:

— Увезите меня отсюда скорее… Я знаю одно место, где мы можем провести ночь.

Она лихорадочно порылась в ридикюле из тюленьей кожи, выбросила на стол пачку денег, потребовала, чтобы Татауров побыстрее расплатился.

Опорожнив до конца бутылку коньяку, он поднялся из–за стола, взял с полу чемоданчик с борцовскими принадлежностями и медалями и под руку свёл даму со ступенек. Она шарахнулась, увидев полицейских, наклонила голову, снова начала торопить Татаурова. Взяли извозчика.

Дождик шелестел по кожаному верху пролётки, женщина прижималась к борцу, он откровенно тискал её, она пьяно хихикала:

— Какой вы, право…

Потом ей взбрела в голову фантазия выпить за его победы. Татауров смутно представлял, где они едут. Однако ему показалось, что коньяк покупал на Загородном. Они не знали, чем его откупорить, тогда женщина отбила горлышко бутылки. Татауров разрезал губу, но стойко выпил больше половины; она тоже пила, но, боясь порезаться, держала бутылку далеко от губ, вино плескалось на их одежду, они не обращали на это внимания. Потом женщина выбросила бутылку на камни, снова прижалась к борцу. Они долго ещё ехали, и всё остальное Татауров воспринимал смутно. Помнил, что его удивила убогая подвальная комната; какая–то старуха провозглашала в честь него здравицу, а он её прогонял и всё время говорил, что ему душно, и лез открывать окно; его удерживали; незнакомка, оказавшаяся без вуали очень красивой, садилась к нему на колени, но он отталкивал её, рвался к окну, сдёрнул скатерть с бутылками водки и капустой, успокоился лишь тогда, когда окно открыли. Оттуда потянуло тленьем помойки; слышно было, как с крыши хлещет вода… Всю ночь надрывались коты, и под их завывание он уснул. Сквозь сон он услышал раздражённый голос незнакомки: «Попробуй, спои такого. Одно слово — силач». От этих слов его грудь наполнилась гордостью, он пытался подняться в постели и хотел сказать что–нибудь хвастливое, удивить их со сводней, но перед ним выросла волосатая морда, раздвоилась, и тяжёлый удар в голову бросил его в небытие…

Проснулся он от нестерпимого холода; долго пытался натянуть на себя одеяло, но никак не мог. Приоткрыл веки — перед глазами оказалась земля. Скользкая грязь забралась ему за ворот… Он вскочил в ужасе и увидел, что это была свалка… Рядом лежали ржавое ведро без днища, битые черепки, полуразложившийся труп собаки… Осмотрел себя — только рубашка и кальсоны, грязные, мокрые… Пропал дорогой костюм… И вдруг Татауров застонал, заскрипел зубами: исчез чемодан со всеми медалями, золотые вещи и около тысячи рублей денег… Он–то дурак, всё это носил с собой, не надеясь на сохранность в номерах!.. Боже мой, боже мой…

Рассвет едва брезжил, и Татауров не мог понять, где он находится. Обернулся — загаженная вода канала. Впереди, вверху, — старая решётка набережной. Скользя голыми ногами, он еле взобрался туда, перелез через решётку, огляделся. На той стороне дымила фабричная труба, здесь — пустырь. Пошёл по скользкой тропинке. Остановился под накренившимся чугунным фонарём и зарыдал…

Пошёл дальше, припоминая, что вчера произошло, держась руками за ноющий затылок… Позже понял, что находится на Обводном канале… Не было ни одного встречного, город спал. Лишь на Звенигородской нашёл полицейского, отправился с ним в участок, но сколько ни бился, не мог рассказать, где он был после цирка: кроме подвала, воя котов и запаха помойки, он ничего не помнил. Описание незнакомки ни к чему не привело…

К вечеру у него подскочила температура, он был вынужден отказаться от борьбы, а через несколько дней по всему телу пошли нарывы. Как ни старались доктора — ничего не помогало. Борцы отказывались с ним бороться, предполагая, что у него заразная болезнь. Он взял справку, в ней было сказано, что болезнь называется фурункулёзом, но это название ещё больше испугало борцов. Ему боялись пожимать руку. Он продал последние костюмы, отдал деньги докторам, а чирьи появлялись снова и снова. Арбитр отказал ему от чемпионата.

Татауров приходил по вечерам к цирку, занимал столик на террасе кафе и с тоской смотрел на яркую рекламу. Гремела музыка, колыхалась перед входом нарядная толпа, раздавался громкий говор. Когда темнело, зажигалась надпись: «Гладиатор»; лампочки гасли одна за другой, снова вспыхивали, и казалось, что буквы переливаются… Иногда кто–нибудь угощал Татаурова обедом, подносил стакан вина… Однажды ему дали новый номер журнала «Гладиатор», и на обложке он увидел Никиту Сарафанникова; он был изображён на фоне огромного цирка, в коротких штанах, с красным плащом в руках. А напротив Никиты — нападающий бык. Татаурову показалось, что ещё ни один из номеров «Гладиатора» не имел такой яркой обложки. Номер назывался «испанским», в нём было много фотографий Мадрида, и большой очерк о Никитиных подвигах, и ещё очерк, называвшийся непонятно — «Примо эспада». Очерки были подписаны профессором атлетики Коверзневым и были напичканы рисунками художника Безака… Никита сейчас носил имя Уланова, и только в скобках было приписано — Сарафанников.

Татауров неожиданно для себя хватил бутылкой по столу, прибежали «фараоны» с «селёдками», скрутили ему руки, он не сопротивлялся, плакал пьяными слезами…

Через неделю он уехал домой, к отцу.

55