Впрочем, при первом же удобном случае она не преминула бросить камень в огород Эрика:

— Теперь, когда пресловутого ирландца уже нет в живых, мы избавились, наконец, от этого скучнейшего дела!

До чего разителен контраст между холодными сухими словами Кайсы и письмом, полным сердечного волнения и нежности, которое Эрик вскоре получил из Нороэ!

Ванда сообщала ему, в какой тревоге она и матушка Катрина провели эти долгие месяцы, как они мысленно следовали за «Аляской», пакую радость им доставило известие, что наконец-то путешественники вернулись в родную гавань!.. Если даже экспедиция и не достигла тех результатов, которых ожидал от неё Эрик, то всё равно ему не следует чрезмерно сокрушаться. Ведь Эрик прекрасно знает, что хотя у него и нет родной семьи, но зато есть другая семья — в бедном норвежском селении, — которая его нежно любит и устремляет к нему все свои помыслы. Неужели он не выберет время, чтобы навестить эту семью, которая всегда считала его своим и никогда от него не откажется? Неужели он не может найти возможность подарить им хотя бы недельку-другую?.. Ведь это самое сокровенное желание его приёмной матери и его младшей сестры Ванды и т. д., и т. п.

В этих задушевных словах и в тонком запахе трех цветков, сорванных на берегу фьорда и вложенных в конверт, Эрик, казалось ему, вновь обретал своё детство. Что могло быть более целительным для его опечаленного сердца и что могло помочь ему быстрее справиться с горьким разочарованием от неудачного финала экспедиции, если не заботы самых близких и дорогих людей?

Между тем пришлось признать очевидный факт и отдать ему должное: плавание «Аляски» было событием не менее важным, чем плавание «Веги». Имя Эрика отныне везде упоминалось наравне со славным именем Норденшельда. Все газеты были заполнены сообщениями о необычном кругосветном путешествии. Корабли всех наций, стоявшие в стокгольмской гавани, условились поднять одновременно флаги в честь этой новой победы навигационного искусства. Сконфуженного и удивлённого Эрика повсюду встречали овациями, как настоящего триумфатора. Научные общества являлись в полном составе засвидетельствовать уважение молодому капитану и всему экипажу «Аляски». Гражданские власти собирались наградить участников экспедиции национальной премией.

Все эти похвалы и вся эта шумиха донельзя смущали Эрика. Ведь он-то хорошо знал, что преследовал своим путешествием главным образом личные цели, и это заставляло его стыдиться своей неожиданной славы, к тому же ещё неимоверно раздутой. А потому он решил при первом же удобном случае чистосердечно рассказать о том, что заставило его пуститься в далёкое плавание, что он искал, но так и не нашёл в арктических морях, иными словами — предать гласности загадочную историю своего происхождения и гибели «Цинтии».

Случай не замедлил представиться в лице безбородого, юркого как белка, почти карликового роста человечка, отрекомендовавшегося репортёром одной из главных стокгольмских газет. Эта странная личность неожиданно заявилась на борт «Аляски», чтобы «удостоиться чести получить интервью от самого капитана».

Единственной целью искушённого газетчика, скажем об этом сразу, было извлечь из своей очередной жертвы строчек на сто биографических сведений. Разумеется, он и не мог рассчитывать на то, что «объект», будет до такой степени податлив и так легко согласится подвергнуть себя «вивисекции» [119]. Эрика же разбирало нетерпение поскорее сообщить всю правду и объявить во всеуслышание, что его только по ошибке принимают за нового Христофора Колумба.

И он поведал без утайки всю свою историю: как он был найден в море бедным рыбаком из Нороэ, учился у господина Маляриуса, воспитывался в Стокгольме в доме доктора Швариенкрона, как возникло предположение, что Патрик О'Доноган владеет ключом к тайне, как удалось выяснить, что ирландец находится на борту «Веги», как он отправился с друзьями на его поиски и вынужден был изменить свой маршрут, а потом пошёл к Ляховским островам и далее к мысу Челюскина… Эрик все это рассказал как бы в своё оправдание, желая освободиться от незаслуженно присвоенной ему славы героя. И сообщил он обо всём так подробно именно потому, что его больше всего смущали похвалы за поступки, казавшиеся ему самыми обыденными и естественными.

Тем временем карандаш репортёра, господина Скиррелиуса порхал по бумаге со стенографической быстротой. Даты, имена, мельчайшие факты — все было подробно записано. Скиррелиус говорил себе с замиранием сердца, что извлечёт из этой исповеди не сотню строк, а добрых пятьсот или шестьсот. И каких строк!.. Это будет потрясающий отчёт, почерпнутый из первоисточника, захватывающий, как лучший фельетон!

На другой день этим отчётом были заполнены три колонки самой распространённой в Швеции газеты. И, как нередко бывает в таких случаях, искренность Эрика не только не умалила его заслуги, но, напротив, придала им ещё больший вес, а его исключительная скромность и романтическая тайна, которой была окружена его биография, послужили приманкой для прессы и публики. Статья Скиррелиуса вскоре была переведена на многие языки и обошла всю Европу.

Достигнув Парижа, она проникла однажды вечером на газетном листе, ещё влажном от типографской краски, в скромно обставленную гостиную, находившуюся в третьем этаже старинного особняка на улице Деварен.

В гостиной сидели двое — высокий красивый старик и седая дама в трауре, казавшаяся ещё молодой, несмотря на отпечаток безысходной грусти на всем её облике. Она машинально водила иглой по канве, в то время как мысли её были обращены к прошлому и взор был затуманен каким-то неотвязным мучительным воспоминанием.

Старик небрежно просматривал газету, которую только что подал ему слуга.

Это был г-н Дюрьен, бывший генеральный консул и один из секретарей Географического общества — тот самый господин Дюрьен, который присутствовал в Бресте у морского префекта на банкете по случаю прибытия «Аляски».

Не удивительно, что имя Эрика заставило его встрепенуться, как только он заметил биографический очерк о молодом шведском мореплавателе. Но когда он ещё раз внимательно перечитал статью, его и без того измождённое лицо покрылось смертельной бледностью, и руки, сжимавшие газету, так сильно задрожали, что это не могло укрыться от внимания молчавшей до этой минуты дамы.

— Отец, вам плохо? — спросила она с тревогой.

— Мне кажется… слишком сильно натопили камин… Я пройду к себе в кабинет, — наверное, там не так душно… Пустяки… лёгкое недомогание! — ответил г-н Дюрьен, уходя в соседнюю комнату.

Как бы невзначай он захватил с собой газету. Если бы дочь в состоянии была в ту минуту прочесть мысли своего отца, то в охватившем его смятении чувств она прежде всего обнаружила бы намерение во что бы то ни стало скрыть от неё эту статью.

Она хотела было последовать за отцом в кабинет, но, вовремя догадавшись, что он ищет одиночества, безропотно подчинилась его капризу. Вскоре она услышала, как он ходит по кабинету взад и вперёд большими шагами, то открывая, то снова затворяя окно.