Я отвернулся от окна и вспомнил, что он говорил о Елене Сергеевне, о её поклонниках (писателе Фадееве, поэте Луговском); настал черёд и её сестры Бокшанской. О ней я тоже мало слышал. Говорили, что у нее по-прежнему множество любовников (и самая невероятная сплетня: Ольга Бокшанская была любовницей Сталина). Что взрослый сын Елены Сергеевны, Евгений Шиловский, выйдя в отставку, вернулся в Москву и некоторое время жил с матерью не в самом лучшем районе города. Последнее, что я слышал, – что Евгений Шиловский неожиданно скончался.

Стараясь не думать о визите Люстерника и о «ночной бабочке», я снова принялся за бумаги Булгакова. В половине третьего вошла служанка и предложила принести мне обед прямо в кабинет, чтобы я не отрывался от дел. Я поблагодарил ее за заботу, и через несколько минут обед был подан – наваристый говяжий бульон, свежевыпеченный хлеб и засахаренные фрукты. Затем служанка ушла из дому. Я совершенно не хотел есть. За последние дни аппетит мой так испортился, что самая мысль о еде внушала отвращение. Но я заставил себя съесть половину каждого из блюд, чтобы набраться сил для работы.

Я вышел на улицу, но слабость ударила по ногам.

Обессиленный, я прислонился к ограде соседнего дома – и тут увидел его. Я видел только его спину, но ошибки быть не могло. С кем можно спутать человека такого роста, черного человека, который привёз меня на «виллисе» к Екатерининскому дворцу и которого я видел лишь однажды? Он обернулся, будто чувствуя на себе мой взгляд, и я разглядел надменную усмешку на немыслимо тонких губах.

Крепко сжимая под пальто бумаги, я бросился по переулку в какой-то двор. За ним начинался сад, а вдали виднелись другие дома. Но куда? И как? Как смогу я теперь записать то немногое, что знаю о Булгакове и о его последних ночах? Как выполню обещание, если самая необходимая информация безвозвратно утрачена?.. В саду оказался странный круглый фонтан. В центре его расположилась огромная уродливая скульптура – кособокий козел, из рогов которого низвергались потоки воды. Не уверен, что кривизна статуи не померещилась мне; но каменное изваяние действительно было громадным и очень неожиданным для такого ухоженного садика.

Глядя на фигуру, я с беспощадной ясностью увидел самого себя – Азазел, козел отпущения, принесенный в жертву Богу за грехи человечества; Азазел, чья кровь окропила жертвенник, осветила храм и успокоила Божий гнев на человека за прегрешения его; Азазел, чьи нечистые останки сжигаются вдали от стана людей; Азазел, искупивший кровью грехи человечества.

Я еще крепче прижал к груди бесценные листы бумаги. Если я потеряю их, жертвоприношение лишится всякого смысла. Я должен найти убежище, приют, любое место, где смогу поверить бумаге то немногое, что знаю; где смогу исполнить хотя бы сотую долю обещания, данного Булгакову. Но где оно, это место? Я опустился на колени и жадно припал к струе воды из фонтана. Холодные брызги остудили мое пылающее лицо. Я снова взглянул вверх, на нелепую фигуру козла. Если он – это я, а я – это он, то куда бежать Азазелу от жертвенного камня?

Я знал куда. В самое сердце ночи. Там и только там можно укрыться от таких, как Люстерник.

Я знал одно место, где даже Попов не осмелится искать меня. Я должен был найти.

И я нашел её – после бесконечно долгих часов скитаний по узким кривым улочкам старой Москвы. Здесь, в ее маленьком каменном домике, я обрел покой, здесь, под сенью экзотической «Ночной бабочки». Здесь, размышляя о прощальных словах Люстерника и о яде, я снова и снова спрашивал себя: одному ли мне уготовил Люстерник такую участь? Ибо я помнил еще одну служанку, которой Люстерник что-то положил в ладонь, и было это пятнадцать лет назад. Быть может, он боялся, что я выдам его? И за это темные силы преследовали меня? Но зачем он предал огню всю мою жизнь? Вот тайна, которая не дает мне покоя.

Комната была напоена тонким ароматом базилика. Я лежал на ослепительно белых простынях, а медленный яд постепенно брал свое. Я уже перенес на бумагу все, что мог сказать. Рука моя дрожит, и боюсь, что сегодня я больше писать не в силах. Сбоку от меня есть маленькое оконце. Если повыше приподняться на подушках и если эти полосы в глазах перестанут мелькать, то, говорят, я увижу невероятной красоты иву. Но нынче утром солнце так беспощадно льет свет на белое стеганое одеяло… Придётся подождать.

Часть третья

Зеркало троллей

«Чёрный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Чёрный человек,

Чёрный человек…»

С. Есенин

Наступить на аспида

Перевернув последнюю страницу рукописных «амбарных книг» домашнего врача великого писателя, я почувствовал, как что-то внутри меня преградило путь к возможному бегству и одномоментной сдачи всех моих «крепостей».

Такого не было со мной давным-давно. То, что я прочёл, захватило меня целиком, словно навязчивая мелодия, которая неотступно преследует тебя. Я не просто прочёл подробнейший почти что ежедневный пересказ тех страшных шести месяцев угасания жизни в Михаиле Афанасьевиче Булгакове, который записал д-р Захаров. По сути я прожил этот период, день за днем. Значит, я не единственный заложник Булгакова, его творчества. Не только моя жизнь разлетелась на мелкие кусочки, когда я узнал его – «Булгакова живого и мертвого». Пожалуй, меня удивило и то, как подробно обо всём этом живописал доктор Захаров. В открытую, хотя политический фон тех предвоенных лет был не простой, и за любую строчку своих летописей д-ру Захарову грозил Гулаг, а вернее – ВМН (высшая мера наказания – расстрел).

Хотя, эти мои думы были просто «размышлениями на лестнице», а выводы меня пока что не интересовали да и автор дневников уже почил в бозе…

Я чувствовал, насколько близки и в то же время страшно далеки мы с доктором Захаровым. Хотя, трудно было представить двух более разных людей. То была разность эпох, характеров, судеб. Конечно, мне была понятна его трусость, страх перед неизведанным, стремление жить обыденной жизнью. Это была и моя трусость. Мне понятно, почему