Булгакова. Примерно через час служанка доложила, что меня спрашивает какой-то человек. Она проводила его в гостиную и попросила подождать, пока узнает, удобно ли мне принять его в этот час. Она протянула мне визитную карточку. Я прочел: «Гаральд Люстерник… ami de Bulgakhov»[19].

Цейтнот

«Но духи зла, готовя нашу гибель,

Сперва подобьем правды манят нас,

Чтоб уничтожить тяжестью последствий».

У. Шекспир. «Макбет»

Николай Александрович Захаров

Москва, 11 июля 1967 года

Я не встречался с Любовью Белозерской с тех пор, как мы похоронили Михаила Афанасьевича на Новодевичьем кладбище. Кстати, у меня с ней сложились чисто деловые отношения; но когда во время поминальной тризны она отвела меня в укромный уголок и рассказала подробности гибели Булгакова, то я был просто шокирован. Тут была и «средневековая аптека» и известные фамилии окружения Булгакова, – я не могу повторять эти голословности, граничащие с оговором и, думаю, пусть всё это останется за кадром. В конце-концов всё тайное становится явным и жизнь рассудит…

Конечно же до меня доносились и другие слухи о великом русском писателе. Сначала от Мариэтты Чудаковой, которая собиралась писать своё «Жизнеописание» о Булгакове, и многие подрядились изыскивать для неё необходимые материалы. Мне в некотором смысле тоже везло. Вдруг в Москве объявился Гаральд Люстерник, член СП СССР, работавший переводчиком в издательстве художественной литературы «Радуга» (он переводил художественную литературу с русского на французский). Визитная карточка с надписью «друг Булгакова» на французском тоже не была для меня сюрпризом. До войны он появлялся периодически у Булгакова, когда тот слёг со своей смертельной болезнью. По вольностям, которые он себе позволял, Гаральд Яковлевич напоминал «барона» Бориса Штейгера, который работал у Енукидзе и был приговорен к ВМН (высшая мера наказания – расстрел) вместе со своим шефом. Ходили слухи, что Гаральд Люстерник периодически выезжал к себе на родину в Париж, где раздавал такие карточки направо и налево. Я тут же вспомнил собственническое отношение литератора Павла Попова к Булгакову, неприкрытую ревность ко всем, по отношению к кому Булгаков высказывал малейшие признаки расположения. Выполняя свое намерение вычеркнуть из жизни все, что касалось моих взаимоотношений с наследием Булгакова, я только прочитал краткую «Биографию М.А. Булгакова», написанную Поповым; однако двое из моих коллег говорили, что я – как врач, пользовавший Булгакова в последние месяцы его жизни, – выставлен в этой книге в неприглядном свете. Я был не слишком высокого мнения о Попове и никогда не пытался поддерживать с ним каких-либо тесных отношений.

Лет восемь или десять назад мы с Г.Я. Люстерником случайно встретились на улице и сухо поздоровались. Это был единственный раз, когда я видел его после похорон Булгакова. Потом выяснилось, что он во время войны партизанил во Франции – был «маки»; потом оказался на Ближнем Востоке в рядах «Иностранного легиона», ходили слухи, что он даже награждён «Орденом почётного легиона». После Победы летом 1945 года он вернулся в Москву…

Я велел прислуге проводить Люстерника в кабинет и поднялся из-за стола навстречу ему. Руки и ноги мои тряслись. Гаральд Яковлевич быстро пожал мне руку и поклонился. Рукопожатие оказалось вялым, поклон – старомодно церемонным. Я помнил его высокомерным, напыщенным человеком с изъеденным оспой лицом. Взглянув ему в глаза, я поразился тому, что сделало с Люстерником время. Глаза глубоко запали, веки покраснели. Лицо странно переменилось – казалось, будто нижняя и верхняя ее части принадлежали двоим разным людям. Но цвет лица остался прежним – мертвенно-бледным.

Люстерник широко улыбнулся, но во взгляде его не было и намека на дружеское тепло, в нем застыл страх затравленного зверя. Мое презрение к Люстернику уступило место жалости. Я упрекнул себя за то, что так холодно встретил человека, который, судя по его лицу, со времени нашей последней встречи пережил тяжкие испытания. Преодолев смущение, я заговорил первым:

– Как я рад видеть вас, Гаральд Яковлевич! Пожалуйста, присаживайтесь!

– Здравствуйте, доктор.

– Не хотите ли кофе?

– Нет, благодарю, я только что позавтракал.

Он опустился на краешек стула, выпрямил спину, провел руками по коленям, словно расправляя невидимые складки на безукоризненно отглаженных брюках, и заложил пальцы левой руки за борт сюртука – жест, который много лет назад я видел сотни раз.

– Вы, вероятно, удивлены моим визитом, доктор Захаров. Мы ведь с вами никогда не были… скажем так… лучшими друзьями.

Я промолчал.

– Причина нашей встречи – Мастер. Вам, доктор Захаров, наверняка не по душе многое из того, что я сделал или написал, но забудем об этом. Есть люди, которые хотят опорочить память Мастера. Вот почему, я уверен, все мы, знавшие его, должны забыть обо всех недоразумениях, время от времени имевших место между нами, и объединиться ради спасения его доброго имени.

– Не пойму, о чем вы, Гаральд Яковлевич. Мои отношения с Булгаковом остались далеко в прошлом и не имеют ни малейшего отношения к моему будущему, – солгал я в ответ.

Лицо Люстерник прояснилось.

– Прекрасно, доктор Захаров! Я, разумеется, читал ваше краткое, но достаточно притворное заключение о последней болезни Мастера. Мудро написано, ничего не скажешь. Весьма благоразумно и сдержанно. Это с точки зрения человека, находящегося вне медицины. О личной жизни Мастера говорится весьма скупо, если вообще ничего. Да и как иначе, верно?

– Гаральд Яковлевич, я всю жизнь был уверен, что правду необходимо говорить ясным и простым языком, независимо от того, вся ли это правда или часть ее. Именно это я и пытался сделать. В медицинском заключении, о котором вы упомянули, я изложил всю правду, известную мне на тот момент. Как я мог пространно рассуждать о вещах, в которых сам ничего не понимал?

Гаральд Яковлевич сверлил меня испытующим взглядом, пытаясь угадать, что я скрываю. Он не мог понять, насколько я далек от мысли что-то утаивать, – просто сотни вопросов роились в моем мозгу, и я не мог ни говорить, ни писать о них, не зная ответов.

– В таком случае, – сказал он, – полагаю, вы не откажетесь дать мне слово, что не собираетесь отныне публиковать ничего связанного с болезнью Мастера, с какими-то известными вам событиями его жизни, причинами смерти… и с его литературной деятельностью. Ведь, в конце концов, литература и была его жизнью. Не так ли, доктор Захаров?

Я молчал, хотя меня разбирало бешенство. Тон Люстерник был настолько вызывающим, что я попросту не находил слов. Он продолжал:

– Литература – удобное оружие. Согласны? Книги Мастера, как и его