что уж там такое?» — грозно нахмурился Прозор. Коли пустячное дело, велит наказать за самовольство, чтоб другим неповадно было.

— Вота! — дрожащими руками бросил Своерад на пол кусок рогожки, а сверху шелковый черный мешок поставил.

Не простой мешок, золотом шит, узоры на нем степные, да каменья черные драгоценные сверкают.

Клубок змей что ли в терем прислали? Да, уж точно ничего хорошего покласть вовнутрь не могли. Шнурок витой шелковый уж развязан. По бледной роже Своерада понятно, что под узоры в мешок заглядывал. Значит, не змеи там…

— К городским воротам ночью, видать, подкинули, сыскали мы недавно, — запинаясь Своерад шепчет.

Энто тот самый Своерад, что орет обычно так, что скло в терему звенит?

— Да, что уж там? — мрачно спросил Прозор. — Не томи.

Своерад как прилип к полу, с места не двинется.

Потянул уж сам Прозор шелковый шнурок на мешке, не дождался помощи.

Ой, как сердце прихватило…

Отпрянул Прозор назад, да на лавку сел, испарину с лица рукавом вытер. Не вспомнил про белые расшиты платочки — куды уж энти этикеты Цвелизованные соблюдать, коли тут такое… Далеко нам еще до Цвелизации, ежели вона что в посылках князю шлют.

— Коркут? — прохрипел Прозор. — Его башка?

— Так точно! — уже посмелее доложил Своерад. — Все наши степняка признали.

— Доехал, видать, до шатров, судя по шелкам, — Прозор уж понял. — Свои его… А за что?

Упер он взгляд в стену. Мыслю таку сложную старался до нужного ответа сам докрутить. А Своерад подумал, что с него спрос.

— Не могу знать, — завопил. — Токмо там еще записка была.

— Кака-така записка? — поворотил голову Прозор. — Все уж докладай сразу. Еще что?

— А энто все, — замялся Своерад, снова громкость голоса заметно убавил. — Вона только башка да записка на пергаменте чужими письменами накорябана. Больше ничего и не было.

— Записка где? — устало выдохнул Прозор.

Своерад протянул каку тряпицу, всю кровью черной перемазанную.

— Вона та пергамента, — доложил. — Токма она уж внутри мешка была, да вся заляпана… Не знаю, уж куды таку покласть можно…И держать тяжко — прям руки жжет, ажн через тряпицу.

— На лавку вона клади, — Прозор распорядился. — Да, беги на башню писаря кликай.

Когда писарь в покои Прозора спустился да мертвую голову посреди горницы увидал, первое, что он сделал — в обморок хлопнулся. Прямо — ничком об пол, подхватить не успели.

Распорядился тогда Прозор башку в мешке на мороз нести, прикопать где на дворе в снегу, да никого не подпускать, покуда лекарь из Раздольного не явится, о причинах смерти не доложит.

Ожегу-писаря водой студеной отпоили, к стеночке в углу притулили. Велел ему Прозор пергаменту из мешка читать, больше никто в терему по-степному не кумекает. Только Ожегу Коркут цельный год учил.

Увидал писарь кровищу на пергаменте и снова чуйств лишился. Тогда уж распорядился Прозор бочку с водицей студеной к нему в покои закатить. Из той бочки сразу ковш ледяной воды писарю в рожу плеснули, так он опять в себя вроде пришел.

— Чай, не девка, чтобы по два раза на день в обмороки падать, — пригрозил Ожеге Прозор. — на службе ты у князя, в делах сурьезных покликали помогать. Читай!

Не дослушал его писарь, снова на пол без сознания рухнул.

До чего нежные слуги таперича пошли, — уж по-настоящему разозлился Прозор. Чуть на вершок образованности, и уже все — тонкая душевная организация, обмороки и припадки. И что за молодежь така чахлая родится?

Велел Своераду к ключнице бежать, травы какой забористой попросить, чтобы сильным духом ядреным дух писаря укрепить. Чтоб трава та не позволяла в обмороки падать, а уж, коли упал, чтоб в сознание быстро возвращала.

Иначе энтак до вечеру не приступим к прочтению пергаменты. Еще разок упадет неудачно писарь, сотрясение мозгу получит (или чего уж там у него в башке), кто тогда читать степные письмена станет?

А ключница обиду что ли каку затаила, да и прислала в ответ вместо травы головку чеснока.

Рубанул Прозор чеснок вдоль, чтоб дух сильный пошел. Велел уж Своераду писаря за шиворот крепко держать, не давать падать на пол в беспамятстве. Терять сознание начнет — так чеснок под нос совать.

Так, значит, они втроем и приступили к прочтению пергаменты.

— Возвращаем в терем голову предателя, — дрожащим голосом начал читать Ожега. — Не сын мне боле Коркутхан.

Снова рукавом пот со лба Прозор утер.

— Доехал, значит, до родных шатров, — задумчиво вымолвил. — Так я и думал… Да, неужто отец родной, сам хан Кайдухим распорядился сыну любимому голову рубить?

Как про отрублену башку писарь услыхал, так сызнова падать начал. Да, уж Своерад не растерялся, крепко за шиворот держит, чеснок под нос сует. А сам… Его бы кто за шиворот подержал сейчас — не отказался бы главный факельщик от такой дружеской поддержки.

— Дальше читай, — Прозор велел.

— Не мог наш сын давать обещание от нашего имени — от имени хана, — наморщил лоб Ожега да прочитал.

Тут уж ему еще ковшик воды ледяной понадобился. Своерад незаметно после писаря и себе в рожу плеснул из бочки полковша.

Прозор на них обоих посмотрел да просто опустил свою седу башку в бочонок с ледяной водой. Снова выпрямился, течет уж водица студеная по усам, по бороде, на платье дорогое, серебром расшитое, за шиворот затекает, даже в левый сапог попала… Хорошо-то как!

— Дальше читай, — Прозор велел. — Како-тако обещание? Не понимаю уж ничего.

— Не мог наш сын давать обещание от нашего имени, — повторил Ожега.

Вздохнул. Читать продолжил:

— Миру меж нами не бывать, мирну грамоту не подпишем, мы Кайдухим, хан Тюльпановых Степей до самого Горизонту и на тыщу верст за Горизонт во все стороны до трех морей….

Видать много там еще географический описаний было, да Прозор уж сам остановил на энтот раз.

— Погодь, — сказал.

Каку-таку мирну грамоту со степняками? Даже в самых смелых мечтах не мог себе такое