Тогда же Ярослав "всадил в поруб" во Пскове последнего своего брата, Судислава; "оклеветан бе бо к нему", поясняет летописец. Впрочем, клевета сама по себе вряд ли могла служить причиной крайне жестокого наказания Судислава, которого "самовластец" продержал в тюрьме "до живота своего", то есть целых восемнадцать лет, до самой своей смерти в 1054 г. Княжить самовластно тогда означало: не делить власть с другими родственниками. Добившись заветной цели после изнурительной двадцатилетней борьбы за власть, Ярослав, вероятно, не устоял перед постыдным искушением и, не стесняясь вздорностью выдвинутых против Судислава обвинений, избавился от последнего возможного претендента на великое княжение.

Наметившаяся трещина на государственном фасаде Руси снова была благополучно замазана. После длительной эпохи смуты и династических передряг все ресурсы страны наконец оказались в руках единственного носителя верховной власти. Политический, военный и нравственный авторитет Ярослава к тому времени стоял чрезвычайно высоко. Вступившего в пору зрелости "самовластца" знали как опытного полководца и дипломата, и не менее того - как ревнителя христианского благочестия и страстного книгочея: "И бе Ярослав любя церковныя уставы, попы любяше по велику, излиха же [сверх обычного, особенно] черноризьце, и книгам прилежа, и почитая их часто в нощи и во дне" (Повесть временных лет, под 1037 г.).

Правда, в этом превосходном наборе личных и деловых качеств отсутствовала такая важная черта идеального образа средневекового государя, как телесное совершенство, но русские люди охотно закрывали глаза на небольшой физический недостаток своего князя: "Бяше же хромоног, но умом совершен и храбор на рати, и христиан любя, и чтяше сам книгы" (Воскресенская летопись, под 1036 г.).

Современный историк вполне может присоединиться к этой оценке, добавив, что в лице Ярослава христианский мир, западный и восточный, обрел лучшего государя своего времени - образованного, целеустремленного, деятельного, открытого к восприятию новых идей и осознанно стремившегося к тому, чтобы его государственная деятельность опиралась на идейную основу.

Свинцовая печать князя Ярослава с его портретом (справа) и изображением Георгия Победоносца (слева)

Интеллектуализм был, пожалуй, самой замечательной чертой двора Ярослава. В то время ни одна европейская столица, включая Константинополь, не жила такой напряженной умственной жизнью, как Киев второй половины 30-х - начала 50-х гг. XI в. Будучи человеком высокой культуры и широкого кругозора, Ярослав окружил себя людьми просвещенными. То были преимущественно лица духовного звания - священники и монахи, находившиеся при князе на положении "княжих попов". По сообщению Повести временных лет, Ярослав содержал их в своей любимой загородной резиденции на Берестове: "Боголюбивому князю Ярославу любящю Берестовое и церковь ту сущюю святых Апостол, и попы многы набдящю [содержал]". В этих духовных наставниках и ученых собеседниках великого князя нетрудно узнать повзрослевших детей "нарочитой чади", некогда отданных по велению Владимира на "ученье книжное".

Князь Ярослав и его сыновья. Фреска Софийского собора в Киеве (зарисовка 1651 г.)

Особенным доверием Ярослава пользовался инок Иларион, "русин" по происхождению, в то время - пресвитер берестовской церкви Святых Апостолов, "муж благ, книжен и постник", по словам летописи. С его именем также связано зарождение Печерской обители, где он был первым насельником. Питая склонность к уединению, Иларион облюбовал на берегу Днепра, немного южнее Берестова, безлюдный холм, поросший густым лесом, "и ископа печерку малу, дву сажен, и приходя з Берестового отпеваше часы, и моляше Богу там втайне". Позже, когда Иларион возглавил Русскую Церковь, в его опустевшей "пещерке" поселился преподобный Антоний, вслед за которым на днепровскую "гору" пришла и первая братия Печерского монастыря, числом 12 человек.

Начитанный и образованный княжий любимец и сам прекрасно владел пером. Вероятно, при его участии на Берестове составился целый кружок переводчиков с греческого. За несколько лет была проделана огромная культурная работа: "И собра [Ярослав] писцы многы, и прекладаше от грек на словеньское письмо, и списаша книгы многы". У греков искали то, чего не находили у болгар и моравов, чьи литературные богатства, пускай уже и переложенные на "словенское письмо", почти исчерпывались книгами, связанными с богослужебным обиходом (Священное Писание, творения святых отцов для чтения в храмах и т. д.). Переводили "от грек" больше книги исторические, трактовавшие всемирную историю, под которой понималась преимущественно история еврейская и византийская, с позиций церковно-религиозного мировоззрения. Но корпели над древними пергаменами и свитками отнюдь не из-за отвлеченного интереса к прошлому. В исторических штудиях Ярославова двора рождался ответ на главный вопрос, поставленный перед образованным слоем древнерусского общества всем ходом исторического развития Русской земли, - о сопряжении ее национальной истории с мировым историческим процессом . Обращение в этой связи к историографическому наследию Византии было, конечно, не случайным, ибо стройная концепция всемирной истории (естественно, в христианском ее понимании) была тогда разработана только в рамках византийской историко-философской традиции.

В начале византийской историософии лежал акт божественного творения и драматическое происшествие, предопределившее дальнейшее течение событий, - грехопадение человека. С этого момента человеческая история становилась как бы двуплановой, или двустворчатой, разделяясь на Священную историю и историю мирскую. Каждая из них развивала свою главную тему. Священная история вершилась всецело по воле Бога и под знаком предвозвестия. Ветхий Завет возвещал Новый, перекликаясь с ним на различных смысловых уровнях по принципу аналогии, причем этот параллелизм был настолько всеобъемлющим, что для средневековых книжников воистину не существовало такого деяния ветхозаветных персонажей, которое бы не имело своего эха на евангельских страницах.

В развертывании мирской истории допускалась некоторая толика человеческой свободы воли, хотя и тут в конце концов все совершалось по божественному предначертанию. Исторический путь человечества был озарен сумрачным светом грядущей катастрофы. Мир неудержимо стремился к своему концу. Рано или поздно светопреставление должно было остановить бег времени и завершить историю. А до тех пор, пока не исполнились сроки, светоч истинной веры был помещен в государственную ограду богохранимой империи ромеев. Краеугольным камнем византийской "имперской эсхатологии" было представление о переходе власти, светской и сакральной, - от народа к народу, от царства к царству. Основание для подобной интерпретации хода мирской истории находили в знаменитом пророчестве Даниила . Передача светской власти (translatio imperii) происходила в процессе последовательной смены великих держав: Вавилонской, Мидийско-Персидской, Македонской, Римской. Теперь их историческим преемником выступало непобедимое христианское царство - Византия. Наследование сакральной власти шло по другой линии - от благочестивых царей израильских. Подобно им, византийские василевсы считались помазанниками Божиими, и в этом качестве они превосходили всех земных владык. В конце времен последний властелин православного царства должен был передать свою царственную власть непосредственно самому Христу, прервав течение земной истории.