Дороти была ошеломлена.

Она вспомнила тот день, много лет назад, когда Дэйли угрожал ей долговой тюрьмой. Она вынуждена была принять его условия, и в результате появилась Фанни... и вот из-за Фанни она оказалась перед теперешним выбором, потому что была абсолютно уверена, что именно разное отношение к Фанни — ее и его — положило начало их размолвкам с герцогом, и если бы не было этой главной причины, он никогда не оставил бы ее, как бы ни старалась его семья разлучить их. Казалось, круг замкнулся.

— Я не могу ждать тюрьмы, — сказала она. — Это невозможно. Как я... могу... уехать и что будет с... моей семьей?

— Послушайтесь моего совета, — сказал Бартон. — Уезжайте. Я сделаю все, чтобы вам помочь. Вы должны продать все, что имеете, и уехать. Я буду держать с вами связь. Ваши счета будут оплачены, и... вскоре вы сможете рассчитаться с долгами и вернуться.

Дороти доверилась Бартону. Ей некому было больше довериться.

Бартон удалился, довольный тем, что ему удалось оказать герцогу такую бесценную услугу. Сейчас он не скажет ему об этом, ибо герцог сентиментален. Но он никогда не восстановит репутацию, пока Дороти Джордан находится на глазах у обожающей ее публики.

Дороти поспешно продала за бесценок свою мебель, отказалась от аренды дома и в сопровождении преданной мисс Скетчли уехала во Францию.

Коттедж в Маркетра был крошечный, но кругом было очень много зелени, и это напоминало ей Англию. В соседнем коттедже, стоявшем совсем рядом, жила хозяйка, мадам Дюкамп, вдова садовника. Служанка мадам Дюкамп, Агнесс, немного прислуживала и Дороти и очень скоро прониклась к ней добрыми чувствами: такая красивая, хоть уже совсем не молодая, грациозная, несмотря на полноту. Дороти очень сильно отличалась от всех, кого Агнесс раньше знала, и она была готова постоянно говорить с ней и с мадам Дюкамп, и с мисс Скетчли.

— Я никогда не видела никого, похожего на эту печальную, славную английскую леди, — говорила она. — Я уверена, что это мадам Джеймс была в Англии очень заметной персоной. Конечно, я не верю, что это ее настоящее имя. Я уверена, мадемуазель Скетчли, что это не так. Мне кажется, что она принцесса или... герцогиня. От нее исходит такая доброта... Да, она просто излучает доброту...

Почему она всегда ждет почту с таким нетерпением? И почему почта не попадает прямо к ней в руки?

— Когда она ждет почту, — продолжала Агнесс, — она так сильно нервничает, что мне страшно — вдруг она умрет, если не получит того, что ждет. Я слышу, как она кашляет по ночам, и я боюсь за нее. Она очень больна? Как мне хочется, чтобы пришло то письмо, которое она так ждет!

Мисс Скетчли ничего не рассказывала. Молчаливая, сдержанная, она ухаживала за Дороти, которая не переставала думать о том, что было бы сней, окажись она здесь одна, без этой преданной женщины.

Однажды ей выпало большое счастье: она получила письмо. Агнесс попыталась расспросить мисс Скетчли про него, но та молчала.

Это было не те письмо, — которого она ждала с таким нетерпением, письмо Бартона с сообщением о том, что ее дела улажены, и она может возвращаться в Англию. Нет, это было письмо от шестнадцатилетнего Фредерика Фицкларенса, который хоть и не знал ее точного адреса, все-таки смог выяснить, что она живет во Франции под именем мадам Джеймс и что ей можно писать на это имя через почту в Булони.

Фредерик уже был в армии и писал ей: «Если Вам нужны деньги, возьмите... причитающуюся мне долю, так как мне хватает тот, что мне дает отец».

Она плакала над письмом иположила его под подушку.

Дети любили ее. Доди и Люси были в отчаянии, что ей пришлось уехать из дома, Георг всегда бил хорошим сыном, и Генри тоже, но они уже давно в Индии. И вот Фред предлагает свою помощь. Ома чувствовала себя же совсем забытой.

— Мне кажется, — говорила она мисс Скетчли, — что скоро наступит избавление.

Спустя несколько месяцев они переехали из Маркетра в Версаль. Она проводила время за чтением и писанием писем и каждый день спрашивала себя, придет ли сегодня то самое письмо, означающее для нее приказ об освобождении из заключения?

Она страстно мечтала вернуться к семье. Люси и Доди писали регулярно. Доди страдала от того, что натворил ее муж. Они скучали но ней и ждали ее возвращения.

Она ответила Фредерику и попросила его небеспокоиться, она ее сомневается в его готовности ей помочь и надеется, когда мистер Бартон уладит, наконец, ее дела, вернуться в Англию, где они смогут поселиться все вместе.

Версаль не понравился ей, и они переехали в Сен-Клу и поселились в Сьерра-Моньи, мрачном тенистом месте с густой растительностью. Дом тоже был мрачный с холодными меблированными комнатами. Поскольку стояла зима, она все время мерзла и с грустью вспоминала уютный дом в Буши.

Она часто отдыхала на обшарпанном, старом диване и говорила при этом мисс Скетчли:

— Иногда мне кажется, что этот продавленный диван — мое смертное ложе. Однажды я вот так лягу на него и уже никогда более не поднимусь. Представьте себе, меня это ничуть не тревожит.

— Глупости, — отвечала мисс Скетчли, — а вы подумали о девочках? Они ждут вашего возвращения и надеются жить вместе с вами.

Да, девочки. Она всегда должна думать о девочках.

Наступил новый 1816 год. Один за другим проходили дни, не принося письма с известием об освобождении.

— Они что, забыли про меня? — спрашивала она мисс Скетчли.

С наступлением весны ее здоровье не поправилось. Она заразилась желтухой, и вся ее кожа стала желтой. Встревоженная мисс Скетчли написала Доди, она ждала ее ответа. Между тем состояние Дороти ухудшалось, приступы кашля становились все чаще и все тяжелее.

— Нет ли писем из Англии, — постоянно спрашивала она. Несчастная мисс Скетчли в ответ только качала головой.

— Дорогая моя, попросите их сходить на почту... сейчас. Там, наверное, есть что-нибудь для меня.

Мисс Скетчли была уверена, что на почте ничего нет, но чтобы успокоить Дороти, отправила туда посыльного. Сидя возле Дороти, лежавшей на том самом диване, она думала: «Приедет ли ее дочь? Никого из всей ее семьи, ради которой она жила и ради которой умирает здесь, никого не будет с ней в ее последнее мгновение».

В дверь постучали. Это вернулся посыльный.

— Есть ли письма? — спросила Дороти.

— Нет, мадам, ничего нет.

Она откинулась на подушку и повернула голову к стене.

Мисс Скетчли сидела неподвижно, боясь взглянуть на Дороти, ибо в глубине души знала, что ей уже ничего не суждено дождаться.

Июльское солнце, пробиваясь через окно, освещало пыльную мебель и сидящую неподвижно мисс Скетчли, которая словно застыла в ожидании того, чего так и не дождалась Дороти — семьи, которая никогда не приедет, и писем, которые ей никогда не напишут.