* * *

В «Макдоналдсе» – так называли землянку, где жили «наши американцы» – было весело. Эд Халлорхан знал великое множество песен и умел отлично играть на гитаре – а в последнее время даже по-русски пел. Но когда я вошел – привлеченный звуками песни и не желая идти к своим, мне требовалось срочно чем-то занять голову, – он пел как раз по-английски.

Вода проточит камень,

Огонь пройдет сквозь лес!

А если смел ты и упрям —

Дойдешь хоть до небес![34]

Я улыбнулся, ощупью садясь на нары. Вот странно. Никогда не думал, что у американцев есть такие песни. Да что я вообще о них думал? Голливуд и пукающие киношные негры? А они – вон они какие. Разные. И такие, как Халлорхан, чей голос задорно и молодо звучал от самодельной печки…

И тут я услышал тихий плач.

Я повернулся на звук сразу. Да, плакал кто-то из мелких – тех, которых привели в наш лагерь, тогда еще в деревню, американцы… Лешка! Тот самый Лешка, который нас нашел тогда! Один из наших бесстрашных маленьких разведчиков… Сейчас он сидел на одеяле, обхватив коленки руками и уткнувшись в них лицом. И, когда я подошел, поднял на меня зареванное лицо с горестными глазами. Тяжело вздохнул, судорожно. Всхлипнул. Я сел рядом.

– Ты чего? – хмуро спросил я.

Лешка опять вздохнул и тихо сказал тоненьким голосом:

– Я предатель…

– Страшный сон приснился? – уточнил я.

– Ты не понимаешь… – у него внутри даже что-то пискнуло. – Я правда предатель… Санька сказал, что каждый, кто хочет бросить родную землю – предатель. Россия – она ведь и моя земля. А я… я… – он даже заикал от плача и уткнулся мне в бок, выревывая: – Я… хочу-у-у-у… у-у… у-у… уеха-а-а-ать!!!

Его колотило. А я все понял. Вспомнил, как Лешка постоянно торчит около Халлорхана и сыплет вопросами то на русском, то на ломаном английском… а офицер ворчливо отвечает.

– С Халлорханом в Америку? – спросил я.

Лешка закивал, стуча лбом мне в бок.

– С дядей… – Он опять икнул и судорожно дернулся (бедняга). – С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!

– Ты получаешься дурак, – я обнял его и покачал. – Эх, Лешка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя – будет.

Он опять дернулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:

– А как же…

– А вот так, – я вздохнул. – Предатели – это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идешь?

– Не! – Лешка замотал головой. – Мне все равно, только чтоб с ним…

– Ну вот… – я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился – ага, приходит в себя… – Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?

– Не… – уже задумчиво сказал Лешка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: – Я правда не буду предатель?!

– Правда, – твердо сказал я. И нагнулся – стащить с ног бурки. – А теперь дай мне поспать, Лешик.

– Я почищу твой автомат? – с готовностью предложил мальчишка.

– Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.

* * *

Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные «Бум! бум!» (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.

– Это Тамбов берут, – сказал мне Санька.

За прошедшие месяцы он вырос еще, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемет около ноги.

Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.

Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.

Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нес знамя бригады – и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.

– В общем, нечего тут говорить, – негромко и совершенно обыденно сказал командир. – Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному самолету и вертолету, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… – Он помолчал. – Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы все-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, – он говорил по-прежнему негромко, но слышали – я уверен – все. – И все-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имен. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они – погибли… – Он опять помолчал. – Если мы сейчас дадим этим просто так уйти – мол, все равно победа, пусть! – это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.

Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчелами по центру и черно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.

– Равняйсь! – прозвучал голос Михаила Тимофеевича. – Смирно! Равнение на – знамя!

И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.

* * *

Чтобы сломить сопротивление оборонявшего центр Тамбова штатовского батальона «Янычар-7», понадобилось привлечь не только два усиленных бронетехникой и штурмовыми вертолетами «номерных» полка РНВ, как предполагалось вначале. В бой бросили 4-й Сибирский казачий полк и, наконец – спешно переброшенный на грузовиках из-под Липецка 2-й Алексеевский именной полк. Только к концу пятого дня бои закончились. Это было крайне необычно для янки – достаточно храбрые в наступлении, они не обладали стойкостью и быстро «ломались», если становилось ясно, что удача отвернулась. Из личного состава «Янычара-7» в плен попали одиннадцать человек, все – с тяжелыми ранениями, без сознания. Не меньше пятисот оккупантов, ожесточенно сопротивлявшихся и после того, как их разрезали на группки и даже раздробили на одиночек, были убиты. Бойцам РНВ и казакам эти пять дней обошлись в почти восемьсот убитых, восемь сбитых ракетами и огнем стрелкового оружия вертолетов и кучу сожженной бронетехники. Пожалуй, с самого начала войны противник ни разу не был так упорен в обороне.

Полковник Гладышев, сняв жаркую «сферу» и с наслаждением дыша морозным воздухом – наконец-то в городе тоже лег снег, засыпая непотребные грязь и гарь, – пробирался по руинам, недавно еще бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на костерках и плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.