— А правда в том, что мне тоже не с кем потолковать, — сказал Киль. — Я стар, детей у меня нет, и я не хочу после смерти оставлять за собой пустоту. Мои дневники… — Киль показал на блокнот в обложке из плаза. — Они и есть мои дети. И я хочу оставить их в наилучшем состоянии.

— Я прочел ваши заметки, — промолвил Гэллоу. — Весьма поэтично. Мне было бы приятно послушать, как вы читаете их вслух. Ваши размышления более интересны, чем у большинства людей.

— Это потому, что я осмеливаюсь размышлять, а ваши люди — нет.

— Я не монстр, господин судья.

— Я не судья, мистер Гэллоу. Вы меня не за того принимаете. Теперь судьей, как и КП, является Симона Роксэк. Мое влияние минимально.

— Проницательно подмечено, — согласился Гэллоу, почтив Киля еще одним глотком вина. — Ваша информация верна — Симона теперь и судья, и КП. Впервые в истории. Ведь только из-за воспоминаний об одном коррумпированном КП, все остальные были поднадзорны. Вы, как судья, удовлетворяли людей тем, что представляли собой баланс власти. Это вас они хотят услышать. Это вы можете избавить их от тревог, а не Симона. И не без причины.

— И что это за причина?

Беспечная улыбка Гэллоу погасла, его глаза холодно уставились на Киля.

— Причина для их беспокойства в том, что Симона работает на меня. И всегда работала на меня.

— Это меня не удивляет, — ответил Киль, хотя это и было неправдой. Ему даже удалось сохранить ровный спокойный тон.

«Вытянуть из него все, что возможно», подумал Уорд. «Только это мое умение мне и осталось».

— А я думаю, удивило, — парировал Гэллоу. — Ваше тело выдало себя по мелочам. Не только вы и КП — натренированные наблюдатели.

— Ладно, пусть так… но мне трудно поверить, что она участвовала в подготовке Гуэмесской бойни.

— Она о ней и не знала, — отмахнулся Гэллоу. — Но она приспособится. Очень утомительная женщина, если познакомиться с ней поближе. Исполненная горечи. Вы знали, что у нее в квартире на каждой стенке — зеркало?

— Я никогда у нее не бывал.

— А я бывал. — Грудь Гэллоу так и выпятилась при этом заявлении. — Ни один мужчина, кроме меня, так не был. Она терзается своим уродством, царапает свою кожу, корчит рожи перед зеркалом до тех пор, пока не приходит в себя настолько, чтобы смириться со своим лицом в его обычном состоянии. Только тогда она выходит из комнаты. Глубоко несчастное создание. — Гэллоу покачал головой и налил себе еще вина.

— Вы хотели сказать, глубоко несчастный человек , не так ли? — спросил Киль.

— Она себя человеком не считает.

— Это она вам сказала?

— Да.

— Тогда ей нужна помощь. Друзья рядом. Кто-нибудь, кто…

— Кто будет напоминать ей о ее уродстве, — перебил его Гэллоу. — Все это уже испробовано. Жаль, у нее под этими тряпками такое великолепное тело. Я ее друг, поскольку она считает меня образцом того, каким могло бы быть человечество. Она не хочет ребенка — не хочет растить урода в мире уродов.

— Это она вам так сказала?

— Да, — подтвердил Гэллоу, — и не только это. А я ее слушал, господин судья. Вы и ваш Комитет — вы всего лишь ее терпели . И потеряли ее.

— Похоже, что она была потеряна задолго до того, как я вообще с ней познакомился.

— Вы, конечно, правы, — вновь блеснул белозубой улыбкой Гэллоу. — Но было время, когда ее можно было завоевать. И я это сделал. А вы — нет. И это может изменить весь ход истории.

— Возможно.

— Думаете, ваши люди будут пребывать в своем уродстве вечно? О, нет. Они посылают своих нормальных деток к нам. А вы принимаете наши отбросы, наших преступников и калек. И что за общество они могут построить? Нужда. Отчаяние… — Гэллоу пожал плечами, словно тут и говорить было не о чем.

Килю жизнь на островах помнилась другой. Да, верно, скученность там, по морянским понятиям, просто невообразимая. И острова воняют — это тоже верно. Но повсюду несравненная красочность, музыка, всегда можно услышать доброе слово. А кто объяснит рожденном внизу невероятную прелесть восхода, теплого весеннего дождя, капающего на руки и лицо, прелесть постоянных соприкосновений, которые доказывают, что ты значим только потому, что существуешь.

— Господин судья, — вновь заговорил Гэллоу, — вы не пьете свое вино. Оно вам не по вкусу?

«Не вино», подумал Киль, «а собутыльник».

— У меня проблемы с желудком, — произнес он вслух. — Мне приходится пить вино понемногу. А вообще я предпочитаю бормотуху.

— Бормотуху? — Брови Гэллоу поднялись в искреннем удивлении. — Эту настойку на нервоедах? Я думал, что…

— Что ее пьют одни дегенераты? Возможно. Она успокаивает, и она мне по вкусу, хотя собирать яйца нервоедов и опасно. Но ведь не я же их собираю. — «Этот довод сказан на языке Гэллоу.»

Гэллоу кивнул, затем его губы сложились в жесткую белую черту.

— Я слышал, что бормотуха вызывает хромосомные нарушения, — заметил он. — Не слишком ли вы, островитяне, рискуете, употребляя это пойло?

— Хромосомные нарушения? — фыркнул Киль, даже не дав себе труда подавить смешок. — Разве это не похоже на рулетку со сломанным колесом?

Киль отхлебнул вина и сел так, чтобы видеть Гэллоу как следует. Отвращение, промелькнувшее на лице морянина, показало Килю, что ему далось задеть Гэллоу за живое.

«Кого можно задеть, того можно и изучить», подумал Киль. «А кого можно изучить, того можно завоевать». Его работа в Комитете научила его этому.

— Вы можете над этим смеяться? — Голубые глаза Гэллоу вспыхнули. — До тех пор, пока ваш народ размножается, он угрожает существованию всего вида. А что, если?..

— Комитет, — произнес Киль, подняв руку и повысив голос, — как раз и занимается вопросом «а что, если», мистер Гэллоу. Каждый ребенок, который несет в себе гибельную мутацию, уничтожается. Для народа, воспитанного в понятиях священности жизни, это крайне болезненно. Но это гарантирует жизнь всем остальным. Скажите, мистер Гэллоу, отчего вы так уверены, что существуют только вредные, уродливые и бесполезные мутации?

— На себя посмотрите, — огрызнулся Гэллоу. — Ваша шея не может поддерживать вашу голову без помощи этого… этого устройства . И глаза у вас торчат в разные стороны…

— А еще они разного цвета, — подхватил Киль. — Вы знаете, что кареглазых морян вчетверо больше, чем голубоглазых? Это не кажется вам мутацией? Вот у вас глаза голубые. Может, и вас следует стерилизовать или уничтожить? Мы обрезаем только ту ветвь мутаций, которые реально угрожают жизни. Сдается, вы предпочитаете косметический геноцид. И вы можете мне это оправдать? И как вы можете быть уверены, что мы не вывели некое секретное оружие в ответ на вашу угрозу?