— Вы, может быть, думаете, что вести разведку — это значит регистрировать донесения и разносить их по карточкам? — ядовито-вежливо спрашивал командующий. — Или считаете, что я должен довольствоваться разведданными недельной давности? А если нет, то не будете ли вы добры объяснить, каким образом на стороне противника появилась свежая эсэсовская часть? Когда она прибыла? Откуда переброшена? Какова ее численность и вооружение? Не укажете ли вы, от кого я могу рассчитывать получить эти сведения, если ими не располагает начальник моей разведки?

Этот тяжелый разговор неоднократно прерывался телефонными вызовами, а вслед за тем в землянке стали появляться командиры — начиналось оперативное совещание. Вскоре я почувствовал, что мне не следует злоупотреблять любезностью командующего, и безропотно последовал за его адъютантом, который давно косился на постороннего человека в блиндаже и деликатно осведомился, не желаю ли я часок-другой поспать в более спокойном месте. С явным облегчением он проводил меня в ближайшую землянку. Не в пример пятинакатному блиндажу командного пункта, она была покрыта только двумя настилами бревен, что я мысленно отметил не без огорчения. Грохот канонады усилился, но не был в состоянии заглушить богатырский храп кого-то, спавшего на покрытых соломой нарах. Только я собрался последовать его примеру, как за мной явился уже знакомый адъютант, — мои спутники вернулись, и Ортенберг дал команду немедля двигаться дальше.

Обратно в Москву мы ехали далеко не с той лихостью, с какой мчались из редакции. Ночной путь был труден и мучителен. Мы то и дело застревали в автомобильных пробках, и тогда

Миша Бернштейн вылезал из машины и, бренча медалями на широкой груди, пробивал нам дорогу. А у меня не выходили из головы ряды солдат-лыжников, которым предстояло штурмовать занятую немцами высотку. Кстати говоря, Симонов, уже имевший за собой более чем полугодовой фронтовой опыт, а до того опыт Халхин-Гола и финской войны, в очерке об этой поездке с горечью писал, что абсолютно никакого стратегического или тактического значения не имело взятие (или невзятие) той злополучной высотки. Единственным реальным результатом этой операции стала, несомненно, бессмысленная потеря нескольких десятков человеческих жизней. Между прочим, этот очерк о нашей поездке Ортенберг не напечатал. Хочу добавить, что Миша Бернштейн вскоре погиб на фронте, а впоследствии воскрес под именем Миши Вайнштейна в романе Симонова «Живые и мертвые» и в кинофильме «Жди меня».

Я продолжал активно работать в «Красной звезде», но с казарменным положением было покончено. Я переселился в гостиницу «Москва», ставшую в эту пору своего рода огромным общежитием для многих представителей творческой интеллигенции — писателей, журналистов, артистов, дипломатов, ученых. Там жили Илья Эренбург и Леонид Утесов, Леонид Ленч и Евгений Петров, Роман Кармен и Константин Уманский, Янка Купала и Лидия Русланова, и многие другие. Все были заняты своими делами, но общались дружно и весело. Я заходил, бывало, в номер к Евгению Петрову. Между прочим, после ареста Кольцова он стал редактором «Огонька», где регулярно печатались мои рисунки. Мы никогда не заговаривали с Женей о Кольцове, но я всегда читал в его глазах молчаливое сочувствие. Зашел я к Петрову и накануне его отлета в Севастополь, куда он был на несколько дней командирован «Правдой». Он себя неважно чувствовал, лежал на диване, укрытый пледом. Вокруг него суетилась Варя, его милая подруга. В номере находились также его старший брат, Валентин Катаев, Евгений Долматовский и еще кто-то, не помню. На столе лежали карты и деньги — играли в покер.

— Так вы, Женя, в Севастополь? — сказал я. — А помните, как мы отплывали на крейсере «Красный Кавказ»?

— А как же! — улыбнулся Петров. — Помните — «Всем с левого борта!»

И мы оба засмеялись. А в это время за столом зашел по какому-то поводу разговор об Александре Фадееве, в ту пору одном из руководителей Союза писателей. И дернуло же Долматовского шутливо переиначить его фамилию — вместо «Фадеев» сказать «Фадейкин».

— Не Фадейкин, а Фадеев! — неожиданно взревел Катаев. — Замечательный русский писатель!

И добавил трехэтажное матерное ругательство. Женя Петров буквально подскочил на своем диване.

— Немедленно убирайся отсюда вон! — закричал он на старшего брата.

Катаев как-то сразу съежился и сказал:

— Пожалуйста. Я только заберу свои деньги.

И, взяв со стола трехрублевку, как побитый, вышел из номера. Всем было неловко. Варя успокаивала Петрова, уложила его обратно на диван и укрыла пледом. Я посмотрел на Женю. Он был явно расстроен только что происшедшим инцидентом. Чтобы его немножко развеселить я сказал:

— Га-спадин Петров! У-узы дружбы…

— …Являются теми дружественными узами, — подхватил он, и мы оба рассмеялись.

— Ну, Женя, — сказал я, — счастливо. Вернетесь, расскажете, как там наш Севастополь.

Но как известно, Петров, увы, не вернулся. Он погиб в авиакатастрофе на обратном пути.

Не раз встречались мы и с Леонидом Утесовым. Как-то, столкнувшись со мной в коридоре, он поделился таким забавным эпизодом. Ему позвонил из своего номера Роман Кармен: «Леонид Осипович! Заходите ко мне. У нас тут собралась хорошая компания. Посидим, потреплемся».

— Я пошел, — рассказывает Утесов. — Действительно, сидят за столом. Нина, жена Кармена, какие-то девицы, молодые люди. И еще какой-то рыжеватый паренек суетится. Говорит, что принесет еще водочки и попробует достать селедку.

— Кто это? — спросил я у Кармена.

Он многозначительно на меня посмотрел.

— Это — Вася, сын Сталина.

— Меня как обухом по голове, — продолжал Утесов. — Только этого мне не хватало — мало ли, что может случиться… Прежде всего скажут — при этом был Утесов. Вы представляете себе, как это мне нужно? И я схватился за голову: прости, Рима, я забыл, что меня ждет Елена Осиповна. И бегом пустился к себе в номер.

Из песни, как известно, слова не выкинешь. И к рассказу Утесова нельзя не добавить следущее: Нина, хорошенькая жена Кармена, как принято говорить, «положила глаз» на Васю, а тот от этого отнюдь не уклонился, и между ними возникла настолько близкая «дружба», что Нина вообразила, по-видимому, будто это вполне серьезно. И, знакомясь с кем-нибудь, называла себя коротко: Сталина. Можно себе представить состояние Кармена. В отчаянии он решился написать письмо отцу Васи, чтобы тот призвал сына к порядку и вернул ему, Кармену, жену.

Говорили, что «Васин отец» сухо ответил: «Мужчина должен уметь сам защищать свою честь, а не писать жалобы». Но в конечном итоге Нина вернулась к Кармену.

Весну сорок второго года разные люди ожидали с разными чувствами — с опасением, с тревогой, со страхом, с надеждами. Некоторые поговаривали: «Зимой, конечно, «фриц» слабоват, но весной пока-ажет. Даст прикурить…»

Сам Гитлер громогласно объявил, что весной произойдет окончательное и решающее наступление. Это, естественно, дало тему для соответствующей карикатуры: помятый и злой фюрер в наполеоновской треуголке, с подписью под рисунком: «Не для него придет весна». Однако изображенный на моем новогоднем рисунке наступающий 1942 год оказался наступающим, увы, не для нас… И «не для нас пришла весна»… Она принесла с собой тяжелейшее поражение советских войск под Харьковом. В этой связи я хочу привести отрывок из воспоминаний Н. С. Хрущева, с которыми я случайно познакомился, будучи в 1971 году в Германии, — увидел толстый том в книжном киоске. Немного владея немецким языком, я стал его перелистывать и сразу наткнулся на эпизод, который внимательно прочел и запомнил. (Первой моей мыслью было приобрести эту книгу, но взглянув на цену — 300 марок, я понял, что она мне не по карману.) А успел я прочесть следующее: Хрущев рассказывает о том, что был членом Военного совета фронта при командующем войсками под Харьковом маршале Тимошенко. И неожиданно получил приказ срочно явиться в Москву, к Сталину. Погода была абсолютно нелетная — туман, проливной дождь, резкий ветер, но медлить он не посмел и явился к «Верховному».