Тонкие пальцы теребили завязки на рукаве. Клёна собиралась с духом, чтобы пойти к Фебру. Ей теперь навещать его было больно. Думала, едва он начнёт поправляться и сердце у неё перестанет страдать и мучиться, ведь жив же… Но так нестерпимо было глядеть на него — исхудавшего, беспомощного, слабого! Так мучительно было видеть, как он учится тому, что умел прежде — сидеть, держать ложку…

Она замечала — ему неловко при ней. И — вот ведь мука какая! — гадала теперь: пойти или нет?

Ихтор удивлялся, глядя на парня, говорил:

— Уж не знаю, каким чудом ты поправляешься, видать, крепко о тебе Хранители радеют…

И правда. Рука, коей следовало повиснуть плетью, окрепла, меч ею держать всё же будет нельзя, но костыль — вполне. И глаз, которому прочили остаться незрячим, начинал видеть, и слух возвращался. Силы прибывали. Жаль, ногу новую зелье отрастить не могло.

Крепость духа закаляли в обережниках, и Фебр не стенал, не жаловался, не сожалел. Он был рад тому, что остался жив, рад тому, что выздоравливал, но при Клёне всякий раз менялся. Неуловимо для себя, но очень заметно для неё.

Она видела — её забота ему в тягость. Уйти следовало и не приходить больше. Девушка так и решила. И теперь свободные обороты пряталась тут — на последнем ярусе Северной башни. Быть среди людей оказалось слишком тяжко. Все ведь знали, как она бегала за Фебром, а теперь вдруг охладела. Небось, решили, что опамятовалась дурёха, осознала. Руста, поди, так точно и думал. Клёна с тоской размышляла о том, что надо бы переневолить себя, отступиться. Не выматывать парню душу. Зачем? Насильно мила не будешь…

Со своей высоты девушка видела, как в Башню целителей прошла стройная красавица с длинной белокурой косой. Волколачка. Знать, всё-таки выпустили её, не стали взаперти держать… Интересно, зачем она к целителям подалась? Захворала что ли?

Клёна достала из холщового мешочка, который носила на опояске, полоски бересты с начертанными на них резами, взялась перебирать их, шевеля губами. Грамота давалась ей легко, да и разум занимала. Не всё же о судьбе своей дырявой печалиться.

Когда хлопнула входная дверь, Ихтор не обернулся, только подумал про себя, что рано нынче Руста распустил своих послушников твердить уроки.

— Зайти-то можно? — спросили от порога.

Целитель изумленно оглянулся.

Мара стояла, прижавшись плечом к косяку.

— Можно или прогонишь? — снова спросила она.

— Заходи, — пожал Ихтор плечами. — Никак Глава тебя выпустил?

Девка по-хозяйски прошлась по лекарской, поглядела на мешочки с травами, заглянула в горшок, укрытый войлоком и ответила, увлеченно рассматривая подвешенную к потолку сушеницу:

— Выпустил, выпустил… Фебр-то как? — она, наконец, обратила свой взор на лекаря. — Очухался?

— Очухался, — хрипло донеслось откуда-то справа.

Волчица встрепенулась и устремилась на голос:

— А, чудище патлатое! — обрадовалась она. — Не помер!

И, едва обережник раскрыл рот, чтобы ей ответить, махнула рукой:

— Помню я, помню. И про Встрешника, и про болота… Не трудись.

Она уселась на край лавки, насмешливо оглядела бледного Охотника и сказала весело:

— Ишь ты! А я ведь думала — нос тебе совсем набок своротили. Глаз-то видит?

И девушка со знанием дела оттянула мужчине нижнее веко некогда незрячего глаза. Фебр шлёпнул её по руке и волчица рассмеялась:

— Ну, я гляжу, в силу вошел, дерёшься. А то лежал — бревно бревном.

Крефф, стоявший возле печи, задумчиво смотрел на нежданную гостью. Та, почувствовав его взгляд обернулась:

— Поднимать его надо, чтобы ходил, — сказала волчица. — Зачем ты даешь ему лежать?

Ихтор ответил:

— Рано ему ходить. Он, пока сидит, весь испариной покрывается.

Девка фыркнула:

— Полежи с его, совсем ослабнешь.

— Ты зачем пришла? — спросил тем временем целитель. — Чего тебе тут надо?

Мара пожала плечами:

— Вожак ваш сказал, мол, ещё раз задурю — на цепь во дворе посадит. Я на цепь не хочу. Пообещала не дурить. Вот он и выпустил. А куда мне здесь податься? Никого не знаю. Тебя, его, да ещё того рыжего, с противной рожей… Вот и пришла.

Лекарь покачал головой и вздохнул.

— Эх, и трепливая у вас порода… Что ты, что братец — как говорить начнете, так остановиться не можете.

Девушка в ответ на эти слова рассмеялась:

— Зато с нами в старости не скучно будет.

— Если доживете, — заметил Ихтор.

Она кивнула:

— Если доживем. — И тут же вновь посмотрела на Фебра: — Давай, встать помогу?

Обережник кивнул и начал подниматься на локте.

— Рано, — сказал крефф. — Ему ещё седмицу на этой лавке лежать, не меньше…

— Дай хоть попробовать парню! — рассердилась волчица. — Вы его своими заботами, того и гляди, в яму уложите.

— Уходи, — сказал в ответ на это целитель. — Или, если остаться хочешь, не лезь и воя не баламуть.

Мара глядела на лекаря с усмешкой:

— Ты что, не видишь — он сам подняться хочет. Сколько вы его будете с ложки кормить? Хоть бы костыль сделали!

Фебр вцепился волчице в руку, и в его взгляде отразилась безмолвная мольба.

— Тьфу! — рассердилась девушка, вставая с лавки. — До чего ж вы народ противный!

Ихтор словно не услышал этих её слов, сказал лишь:

— На его исцеление вся Цитадель Дар лила. Поэтому встанет он, когда я разрешу, а не когда ему захочется.

Волчица в ответ на эти слова пожала плечами и известила:

— Дураки вы. Он же не приучен хворать. Что вы его жалеете? Сделали из парня калеку. Ну, подумаешь, полноги нет. Остальное-то цело!

— Всё-таки неймется тебе, — сказал в ответ на это крефф. — Только выпустили, как ты уж опять под засов просишься.

Она гордо вздёрнула подбородок:

— Не ты меня выпускал, не тебе и запирать!

Сказала и ушла. Даже дверью хлопнула.

А Фебр опять опустился на сенник и закрыл глаза.

— Эй… э-э-эй… хватит ворон считать, — негромко позвали Клёну от лестницы.

Девушка обернулась. Мара стояла на верхних ступеньках узкого всхода и глядела на неё, притоптывая в нетерпении ногой.

— Что? — Клёна покинула насиженное место.

— Со мной тут никто не говорит и всё пытаются работать заставить, — пожаловалась волчица. — То им репу чистить, то полы мыть… Надоели.