Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы откуда это знаете? – спросил он и подумал: «Ох и болтливы бабы, неужели наболтала ей Людмила?» – А что же там видно в моих очах? – спросил он, скрывая в насмешливости свое раздражение.
Она помолчала, обдумывая его слова, и сказала серьезно, не принимая предложенного им насмешливого тона:
– В ваших глазах всегда страдание, а сегодня его нет.
И он вдруг стал говорить ей:
– Марья Ивановна, как странно все. Ведь я чувствую, – я совершил сейчас главное дело своей жизни. Ведь наука – хлеб, хлеб для души. И ведь случилось это в такое горькое, трудное время. Как странно, как все запутано в жизни. Ах, как бы мне хотелось… Да ладно, чего уж там…
Она слушала, все глядя ему в глаза, тихо сказала:
– Если б я могла отогнать горе от порога вашего дома.
– Спасибо, милая Марья Ивановна, – сказал Штрум, прощаясь. Он вдруг успокоился, словно к ней он и шел и ей высказал то, что хотел сказать.
А через минуту, забыв о Соколовых, он шагал по темной улице, холодом веяло из-под черных подворотен, ветер на перекрестках дергал полу пальто. Штрум пожимал плечами, морщил лоб, – неужели мама никогда, никогда не узнает о нынешних делах своего сына.
7
Штрум собрал сотрудников лаборатории – ученых-физиков Маркова, Савостьянова, Анну Наумовну Вайспапир, механика Ноздрина, электрика Перепелицына и сказал им, что сомнения в несовершенстве аппаратуры неосновательны. Именно особая точность измерений приводила к однородным результатам, как ни варьировались условия опытов.
Штрум и Соколов были теоретиками, экспериментальные работы в лаборатории вел Марков. Он обладал удивительным талантом решать запутаннейшие экспериментальные проблемы, безошибочно точно определяя принципы новой сложной аппаратуры.
Штрума восхищала уверенность, с которой Марков, подойдя к незнакомому для него прибору, не пользуясь никакими объяснениями, сам, в течение нескольких минут, ухватывал и главные принципы, и малозаметные детали. Он, видимо, воспринимал физические приборы как живые тела, – ему казалось естественным, взглянув на кошку, увидеть ее глаза, хвост, уши, когти, прощупать биение сердца, сказать, что к чему в кошачьем теле.
Когда в лаборатории конструировалась новая аппаратура и нужно было подковать блоху, козырным королем становился надменный механик Ноздрин.
Светловолосый веселый Савостьянов, смеясь, говорил о Ноздрине: «Когда Степан Степанович умрет, его руки возьмут на исследование в Институт мозга».
Но Ноздрин не любил шуток, свысока относился к научным сотрудникам, понимал, что без его сильных рабочих рук дело в лаборатории не пойдет.
Любимцем лаборатории был Савостьянов. Ему легко давались и теоретические вопросы и экспериментальные.
Он все делал шутя, быстро, без труда.
Его светлые, пшеничные волосы казались освещенными солнцем даже в самые хмурые осенние дни. Штрум, любуясь Савостьяновым, думал, что волосы его светлые оттого, что и ум у него ясный, светлый. И Соколов ценил Савостьянова.
– Да, не нам с вами, халдеям и талмудистам, чета, помрем, – соединит в себе и вас, и меня, и Маркова, – сказал Соколову Штрум.
Анну Наумовну лабораторные остряки окрестили «курица-жеребец», она обладала нечеловеческой работоспособностью и терпением, – однажды ей пришлось просидеть 18 часов за микроскопом, исследуя слои фотоэмульсии.
Многие руководители институтских отделов считали, что Штруму повезло, – очень уж удачно подобрались сотрудники в его лаборатории. Штрум, обычно шутя, говорил: «Каждый зав имеет тех сотрудников, которых заслуживает…»
– Мы все волновались и огорчались, – сказал Штрум, – теперь мы можем вместе радоваться – опыты ставились профессором Марковым безукоризненно. В этом, конечно, заслуги и механической мастерской, и лаборантов, проводивших огромное количество наблюдений, сделавших сотни и тысячи расчетов.
Марков, быстро покашливая, сказал:
– Виктор Павлович, хочется услышать возможно подробней вашу точку зрения.
Понизив голос, он добавил:
– Мне говорили, что работы Кочкурова в смежной области вызывают практические надежды. Мне говорили, что неожиданно запросили из Москвы о его результатах.
Марков обычно знал подноготную всевозможных событий. Когда эшелон с сотрудниками института шел в эвакуацию, Марков приносил в вагон множество новостей: о заторах, смене паровоза, о предстоящих на пути продовольственных пунктах.
Небритый Савостьянов озабоченно произнес:
– Придется мне выпить весь лабораторный спирт по этому поводу.
Анна Наумовна, большая общественница, проговорила:
– Вот видите, какое счастье, а нас уже на производственных совещаниях и в месткоме обвиняли в смертных грехах.
Механик Ноздрин молчал, поглаживая впалые щеки.
А молодой одноногий электрик Перепелицын медленно покраснел во всю щеку и не сказал ни слова, с грохотом уронил на пол костыль.
Штруму был приятен и радостен этот день.
Утром с ним говорил по телефону молодой директор Пименов, наговорил Штруму много хороших слов. Пименов на самолете улетал в Москву, – шли последние приготовления к возвращению в Москву почти всех отделов института.
– Виктор Павлович, – сказал, прощаясь, Пименов, – скоро уж увидимся в Москве. Я счастлив, я горжусь, что директорствую в институте в ту пору, когда вы завершили свое замечательное исследование.
И на собрании сотрудников лаборатории все было очень приятно Штруму.
Марков обычно посмеивался над лабораторными порядками, говорил:
– Докторов, профессоров у нас полк, кандидатов и младших научных сотрудников у нас батальон, а солдат – один Ноздрин! – В этой шутке было недоверие к физикам-теоретикам. – Мы, как странная пирамида, – пояснил Марков, – у которой широко, обширно на вершине и все у́же да у́же к основанию. Шатко, колеблемся, а надо бы основание широкое – полк Ноздриных.
А после доклада Штрума Марков сказал:
– Да, вот тебе и полк, вот тебе и пирамида.
А у Савостьянова, который проповедовал, что наука сродни спорту, после доклада Штрума глаза стали удивительно хорошие: счастливые, добрые.
Штрум понял, что Савостьянов в эти минуты смотрел на него не как футболист на тренера, а как верующий на апостола.
Он вспомнил свой недавний разговор с Соколовым, вспомнил спор Соколова с Савостьяновым и подумал: «Может быть, в природе ядерных сил я кое-что смыслю, но вот в природе человека уж ни черта действительно».
К концу рабочего дня к Штруму в кабинет вошла Анна Наумовна и сказала:
– Виктор Павлович, новый начальник отдела кадров не включил меня на реэвакуацию. Я только что смотрела список.
– Знаю, знаю, – сказал Штрум, – не к чему огорчаться, ведь реэвакуация будет произведена по двум спискам, – вы поедете во вторую очередь, всего на несколько недель позже.
– Но ведь из нашей группы почему-то я одна не попала в первую очередь. Я, кажется, с ума сойду, так мне опостылела эвакуация. Каждую ночь вижу Москву во сне. Потом как же так: значит, начнут монтаж в Москве без меня?
– Да-да, действительно. Но понимаете, список-то утвержден, менять очень трудно. Свечин из магнитной лаборатории уже говорил по поводу Бориса Израилевича,