Сияющее лицо Филиппа раскраснелось, вместе с Парменионом и Атталом он орал старые армейские песни. Жир от мяса стекал ему на бороду. Он громко отвечал на известные с незапамятных времен шутки о первой брачной ночи и мужской удали, которые, по обычаю, сыпались на жениха, как раньше — изюм и пшеница. Он завоевал девушку, он был среди старых друзей, македонское братство восторжествовало, вино подбавило радости в его и без того ликующее сердце. Александр, тщательно вымытый, полуголодный и почти трезвый — хотя он был бы трезвее, если бы больше ел, — сидел в молчании, сгущавшемся вокруг него, как туча.

Гефестион, сдерживая гнев, переговаривался с соседями, чтобы отвлечь внимание. Самый недостойный хозяин, думал он, не подверг бы такому испытанию и своего раба. Он был зол и на себя самого. Как мог он не предвидеть всего этого, почему ничего не сказал, чтобы уберечь Александра? Он сохранял спокойствие, потому что ему нравился Филипп, потому что он считал это наилучшим выходом, а еще — теперь Гефестион вынужден был это признать — назло Олимпиаде. Александр принес жертву, повинуясь одному из тех порывов безрассудного великодушия, за которые Гефестион любил его. Его следовало защитить, друг должен был вмешаться. Но Александра предали.

В поднявшемся шуме он говорил:

— …она одна из клана, но у нее не было выбора, она едва вышла из детской…

Гефестион удивленно взглянул на него. Среди всех раздумий единственное, что не приходило ему в голову, — это то, что Александр сердит на девушку.

— Со свадьбами всегда так, ты же знаешь, это обычай.

— Она была испугана, когда увидела его впервые. Она старалась взять себя в руки, но я это видел.

— Ну, он не будет с ней груб. Это не в его стиле. Он не новичок с женщинами.

— Воображаю, — процедил Александр, уткнувшись в свой кубок. Он быстро осушил его и вытянул руку; мальчик-виночерпий подбежал с охлажденным в снегу ритоном; вскоре, внимательный к своим обязанностям, он вернулся, чтобы снова его наполнить.

— Оставь это для здравиц, — заботливо сказал Гефестион.

Поднялся Парменион, чтобы от имени царя похвалить невесту: это было обязанностью ближайшего родственника жениха. Друзья Александра заметили его ироническую улыбку и тоже открыто заулыбались.

Парменион говорил на многих свадьбах, в том числе и на свадьбах царя. Он был корректен, прост, осторожен и краток. Аттал, сжимая в руке огромную золотую чашу, сорвался со своего ложа, чтобы произнести ответную речь. Когда он встал, стало ясно, что он так же пьян, как Филипп, и уже почти не помнит себя.

Его похвала Филиппу была громкой и многословной, неуклюже построенной, прерывистой, он едва не плакал пьяными слезами, и восторженные рукоплескания были данью царю. Они стали осторожнее, когда Аттал разошелся. Парменион пожелал счастья мужу и жене. Аттал, почти не скрываясь, желал счастья царю и царице.

Его ставленники одобрительно закричали, стуча кубками о столы. Друзья Александра разговаривали не понижая голоса, уже не боясь быть услышанными. Те, кто старался сохранять нейтралитет, озадаченные, сбитые с толку, молчали.

Филипп, не настолько пьяный, чтобы не понять, что это значит, не отрывал от Аттала своего налившегося кровью глаза; борясь с туманом в собственной голове, он размышлял, как остановить этого человека. Здесь была Македония; царь пережил множество стычек на симпосиях, но никогда прежде не бывал вынужден обуздывать вновь приобретенного тестя, мнимого или нет. Остальные знали свое место и были ему признательны. Взгляд Филиппа медленно перешел на сына.

— Не обращай внимания, — шепнул Гефестион. — Он напился, все это знают, все забудут об этом утром. — В самом начале речи он покинул свое ложе и встал рядом с Александром, который, не отрывая глаз от Аттала, приподнялся и застыл, будто катапульта, готовая выстрелить.

Филипп, взглянувший в их сторону, отметил вспыхнувший лоб и золотые волосы, приглаженные для пира, и встретился с испытующим взглядом широко открытых серых глаз, переходивших с его лица на лицо Аттала. Ярость Олимпиады? Нет, та закипала быстро, эта сдерживается внутри. «Чушь, я пьян, он пьян, мы все пьяны, и почему бы нет? Почему мальчик не может отнестись к этому легко, как все остальные? Пусть все проглотит и забудет».

Аттал вещал о старой доброй македонской крови. Он хорошо заучил свою речь, но, соблазненный улыбающимся Дионисом, решил кое-что добавить. В образе этой прекрасной девственницы отчая земля вновь привлекает царя на свою грудь, под благословение богов рода. «Будем же молить их, — воскликнул он в порыве внезапного вдохновения, — о законном, истинном наследнике».

Поднялся шум: рукоплескания, протест, негодование смешались с неуклюжими попытками обратить опасную речь в шутку. Потом гам прервался; Аттал, вместо того чтобы осушить свой кубок, схватился свободной рукой за голову, между пальцами потекла кровь. Что-то сияющее — серебряная застольная чаша — покатилось по мозаичному полу. Александр приподнялся со своего ложа, опираясь на одну руку. Гул встревоженных голосов эхом отразился от высоких сводов. Голос Александра, перекрывавший шум битвы при Херонее, разнесся над залом.

— Ты, подонок, числишь меня в незаконных?

Юноши, его друзья, разразились негодующими воплями. Аттал, понявший, что его ударило, сдавленно всхрапнул и швырнул в Александра свой тяжелый кубок. Александр оценил силу его замаха и даже не шевельнулся, — кубок не пролетел и половины пути. Друзья и родственники кричали, пир становился похож на поле боя. Филипп, взбешенный и теперь знающий, на кого излить свой гнев, прорычал:

— Как ты дерзнул, мальчишка? Как ты дерзнул? Веди себя прилично или убирайся домой.

Александр почти не повысил голос. Как и пущенная им чаша, слова попали точно в цель.

— Старый смердящий козел. Неужели у тебя нет стыда? По всей Элладе разносится твоя вонь — что тебе делать в Азии? Неудивительно, что афиняне смеются.

Сначала ответом ему было только затрудненное, как у загнанной лошади, дыхание. Красное лицо царя еще больше побагровело. Его рука шарила по ложу. Здесь, на свадебном пиру, у него единственного был меч.

— Сын потаскухи! — Он сорвался с ложа, опрокинув свой стол. Со звоном посыпались кубки и тарелки с десертом. Рука Филиппа сжимала рукоять меча.

— Александр, Александр, — в отчаянии бормотал Гефестион. — Уходи отсюда, скорее уходи.

Не обращая на него внимания, Александр перекатился на дальний край ложа и обеими руками вцепился в его деревянную обшивку. Он ждал с холодной нетерпеливой улыбкой.

Задыхаясь, хромая, волоча за собой меч, Филипп ковылял к своему врагу. В куче посуды на полу он поскользнулся на яблочной кожуре, перенес вес тела на больную ногу, не устоял и рухнул, во всю длину растянувшись среди сладостей и черепков.

Гефестион шагнул вперед, инстинктивно желая помочь ему.

Александр вышел из-за ложа. Положив руки на пояс, вскинув голову, сверху вниз смотрел он на багрового, хрипло выкрикивающего проклятия человека, ползущего к своему мечу в луже разлитого вина.