— Перед наступлением будет трехчасовая артподготовка. Мощная. Мы первые смешаем у них все с землей.

Твердохлебов долго молчал, раздумывал. Потом сказал упрямо:

— Артподготовка — это, конечно, хорошо. Только там в три эшелона артиллерия стоит… Нет, сметут нас обратно в реку, как хлебные крошки со стола, и к гадалке ходить не надо.

— Помню, ты в атаку батальон через минное поле повел, — возразил Лыков. — И линию обороны захватил. А сколько тогда канючил?

— Половину батальона на том минном поле оставил. — Твердохлебов сильно затянулся.

— Война идет, Твердохлебов, кто тут жизни считает? Немец пол-России захватил, люди жизней своих не жалеют!

— Люди не жалеют — это их святое право, — мрачно отвечал Твердохлебов. — Но мы-то жалеть должны? Люди ведь не спички, чтоб их целыми коробками жечь. Так ведь и солдат вовсе не останется — одни генералы да полковники будут плацдармы захватывать? — И он остро взглянул на Лыкова.

— Ты мне этот свой абстрактный гуманизм тут не проповедуй, — зло проговорил Лыков и взглянул на начальника штаба Телятникова. — Видал, каков?! Ему жалко, а нам не жалко! Ты думаешь, я солдатом не был? В атаку не ходил? Со смертью не целовался? У меня три ранения и контузия, понял, гуманист хренов! Мы с такими гуманистами от немца до Волги пятились!

— Да не потому мы пятились, Илья Григорьевич, сам же прекрасно знаешь! — поморщился Твердохлебов.

— Ты лучше прямо скажи: командовать десантом отказываюсь!

— Ну да, я скажу, а вы меня — под трибунал… — Твердохлебов вновь сильно затянулся, выпустил дым.

— Само собой разумеется, — развел руками Лыков. — А ты думал, по головке погладим? Тебе командарм лично доверие оказал, а ты кочевряжишься! Не в твоем положении, Василь Степаныч, гонор показывать. Ты пока что есть штрафник, то бишь осужденный! Отбывающий наказание! А он, видишь, тут принципы в нос сует! — Лыков вынул из ящика стола запечатанный желтый бумажный конверт, положил его перед Твердохлебовым.

— Что это? — спросил Твердохлебов.

— Приказ. Завтра к тебе пять батальонов штрафников прибывать начнут. Подумай, где их разместишь до наступления. Чтоб с воздуха не видно было. Их разведчики каждый день над нами летают — чтоб не заметили.

— Летают, потому что неладное почуяли, — сказал Твердохлебов.

Полковник Телятников поднялся, протянул для прощания руку:

— Успеха тебе, Василь Степаныч. — Он вдруг обнял Твердохлебова, шепнул на ухо: — На складе десять канистр со спиртом забери. Я распорядился, чтоб выдали. Зарядишь бойцов перед десантом.

— Спасибо, Иван Иваныч, — также шепотом ответил Твердохлебов.

— Чего вы там шепчетесь? — подозрительно спросил Лыков.

— Желаю комбату успеха, — ответил Телятников.

— Послезавтра явишься, и обсудим все мелочи, — сказал Лыков. — Счастливо тебе, комбат.

— Наше счастье луковое, — усмехнулся Твердохлебов. — Близко на него посмотришь — сразу плачешь…

У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, Твердохлебов с водителем погрузили в «газик» десять канистр со спиртом.

— Че это? — спросил водитель, здоровый мужик, бывший старшина. — Бензин?

— Наркомовские, — шепнул Твердохлебов. — Грузи быстрей.

— Наступление, значит, — сделал вывод старшина. — Ладно, хлебнем пшеничной!

А в блиндаже комдив Лыков смотрел на карту, мрачно курил папиросу, потом крикнул громко:

— Антипов, сукин ты сын! Я когда чаю у тебя просил?! А ты небось уже дрыхнешь?!

Дверь в блиндаж тут же отворилась, и на пороге вырос ординарец с двумя кружками, в которых дымился горячий чай.

— Чуть чего, сразу «спишь»… Антипов никогда не спит. Антипов под дверью томился, ждал, когда попросите, — бурчал на ходу ординарец. Поставил кружки на стол, спросил:

— Есть будете?

— Какая еда ночью, совсем очумел, Антипов? — зло посмотрел на него генерал.

— Так ведь не ужинали. Считай, с утра ходите не жрамши.

— Иди, Антипов, не действуй мне на нервы.

— Мне что? Как скажете… наше дело предложить. А вы — начальники, вам виднее… — уходя, бубнил ординарец.

Лыков глотнул чаю, пососал потухшую папиросу. Телятников тоже отпил несколько глотков, сказал:

— И все-таки, Илья Григорьич, я считаю, надо было ему сказать…

— Что сказать?! — нервно переспросил Лыков.

— Что переправа и захват плацдамра, который ему поручен, — это отвлекающий маневр. Что главный удар будет нанесен в другом месте.

— Как сказать? Дорогой Василий Степаныч, посылаем тебя и твоих штрафничков на убой, как пушечное мясо. Все погибнут ни за понюх табаку, потому что помощи вы не дождетесь, наступление начнется в другом месте…

— Он все равно не отказался бы, — перебил начальник штаба.

— Конечно, не отказался бы, — кивнул Лыков. — Он вышел бы отсюда и застрелился.

— Не думаю… — вздохнул Телятников. — Он столько перенес… и выстоял… мужественный человек… терпеливый. А так получается — всех штрафников обманываем.

— Все, прекратили дискуссию, Иван Иваныч! — Словно защищаясь, Лыков выставил перед собой руки. — С меня одного гуманиста по ноздри хватило! Откуда вы только беретесь, такие сердобольные?

— Из тех же ворот, откуда и весь народ, — улыбнулся Телятников.

Холодное солнце стояло в зените, ветер гнал по низкому свинцовому небу клочья облаков. В глубине позиций штрафного батальона в шесть шеренг построились штрафники. Шеренги тянулись длинные, метров по двадцать. Штрафники были исхудалые и небритые, но в справных телогрейках и шинелях, в целых кирзухах, и все при оружии — автоматы или винтовки, у многих в кобурах еще и пистолеты, на поясах штык-ножи, гранаты, за плечами вещмешки.

Рядом с Твердохлебовым шагал размашисто начальник особого отдела подполковник Зубарев, за ними пятеро сержантов-особистов и адъютант, лейтенант Цветков. Они шли, бегло поглядывая на лица штрафников. Вдруг Твердохлебов остановился перед долговязым штрафником лет тридцати пяти, с длинным лошадиным лицом и веселыми голубыми глазами.

— Фамилия? — спросил Твердохлебов.

— Ложкин. Тимофей Савельич. — Штрафник улыбнулся, показав большие желтые, как у лошади, зубы. — Бывший лейтенант, командир взвода триста девянадцатого стрелкового полка, товарищ командир бригады.

— Что натворил, Ложкин? — спросил Зубарев.

— Та ничого особенного, гражданин подполковник. С командиром роты подрался. В карты играли, а он шельмовать начал. Ну и повздорили. А он телегу на меня накатал командиру полка. Вранья там було видимо-невидимо, шо я пьяница, шо я антисоветский элемент, шо я солдатские пайки ворую… А командир полка поверил и — под трибунал меня.