– Ну, что у Перекопа?

– Орда собралась большая, тысяч шестьдесят-восемьдесят в ней есть, не менее, там и ногайцы, и черкесы. Сам хан в крепости, мурзы его делят ратников на тысячи, сотни. Эх, хлебнем горя с этим Девлет-Гиреем!

– Не впервой. Как мыслишь, сколько времени потребуется крымчакам, чтобы организоваться?

– Дней пять, не менее, хотя, может, и меньше, ведь у каждого отряда уже есть свой мурза, треба тока решить, объединять их или где-то пускать в раздельности. Разъезды выходили на Муравский шлях.

– А на Кальмиусскую сакму?

– То из Айкула не видно, но вроде восточнее они не уходили.

– Так, давай трапезничай, и спать. В полдень тронемся.

– Пойдем к шляху?

– Я скажу, куда пойдем.

После обеденной молитвы и трапезы, попрощавшись с казаками, которые готовили станицу к обороне, Бордак и Парфенов, выслав вперед головной дозор, повели опричную дружину на север. До деревни Рубихи следовало пройти где-то двести тридцать верст, для конного отряда с малым обозом четыре дня пути.

Так и вышло, в начале мая дружина дошла до деревни. По пути Парфенов с десятниками постоянно высылал на шлях дозорных. Те докладывали, что дорога пока пуста. Обошли Чугуев по левому берегу Северского Донца. Увидели, что и крепость так же готовится встретить незваных гостей, пошли по Изюмскому шляху, иногда уходя в рощи, леса, балки, если на дороге показывались всадники или повозки. Ночевали там же, к вечеру четвертого дня зашли в Рубиху. Вернее, в то, что от нее оставили местные жители, а именно – пожарище. Но покидали деревню, видать, второпях, посему остались кое-где остовы домов, землянки, клети, часть городьбы и, что странно, ворота. Огонь их не затронул, и сейчас они стояли памятником бывшему селению. Возможно, когда-то здесь возродится жизнь, но для этого надо побить крымчаков. Удастся ли то, знал один Господь. Разместились по землянкам, коней отвели в низину у деревни, там стреножили и оставили под надзором возчиков обоза. Бордак наказал на всех сторонах выставить дозоры. Парфенов с десятниками определился, кому где стоять. Помолились, потрапезничали и завалились спать.

Прошел день, на Муравском шляхе никого, на Изюмском, к которому был выслан десяток Грудина, тако же. И вообще, кругом весна, молодая зелень, солнце, тепло. Если бы не орда Девлет-Гирея…

На второй день ближе к полудню Бордак обходил стан. Завидел с востока трех всадников, один из которых вез перед собой какой-то продолговатый предмет, переброшенный через коня. И только когда всадники подъехали, воевода понял, что это люди Грудина. Он узнал в старшем Степана Гринько и спросил:

– Кого привезли, воины?

– Да вот одного пса, который в свите другого вместе с охраной шел по Изюмскому шляху.

– Вот как? И кто такой этот пес?

– Он сам тебе ответит. Это что ж делается-то, Михайло Алексеевич, за деньгу родину продать готовы!

– А ну, давай ко мне своего полонянина.

Гринько дал команду, и Богдан Куля сбросил человека на землю. Поднял, развязал ноги, подвел к воеводе:

– Вот он, боярин.

– Кто такой? – взглянул в глаза пленнику Михайло.

– Дворянин из Углича, Ефим Торопко.

– С кем ехал?

– С угличским сыном боярским, Бушуем Сумароковым, двумя московскими вельможами, да мрачным мужиком, которого Сумароков звал Кудияром.

– Это уж не тем Кудияром, что разбойник?

– Не ведаю.

Бордак повернулся к Луке:

– А где остальные? Сумароков со товарищами?

– Те прошли, боярин, в свите было два десятка охраны. Мы атаковали их, но, покуда бились с охраной, свита ушла по Изюмскому шляху, тока вот этого, – Лука кивнул на Торопко, – сумели взять.

– В десятке нашем потери есть?

– Нет. Да и из охранников положили тока троих, остальные отбились и разлетелись по степи.

– Ладно. Добре, что дворянина этого взяли.

– Да какой он дворянин? – воскликнул Лука. – Продажный пес, как и остальные его дружки.

– Жить хочешь? – спросил изменника Бордак.

Торопко поднял глаза на воеводу:

– Конечно, хочу, кто ж не хочет?

– Выкладывай, куда ехали?

– К Девлет-Гирею.

– Во как? К самому хану?

– Да, то решил Сумароков. Дюже он пострадал от царя.

– Молви еще, невинно.

– О том не мне судить.

– С чем ехали?

– Развяжи руки, затекли, – вздохнув, попросил Торопко.

– Ничего, потерпишь, отвечай на вопросы!

– Я-то попал в компанию случайно, каюсь, по пьянке княжеского холопа прибил из-за девки, а за то казнь полагается. Думал сам на Литву податься, а тут Сумароков…

– С чем ехали?

– Поведать хану, что русских сил на Москве нет ничего, тысяч восемь-десять, так же на засеках, от засухи и прошлых годов много народу померло, а основные силы царя в Ливонии. И коли пойти не привычным Муравским шляхом, а уйти по Бакаеву на Свиной, то можно зайти русским дружинам за спину и выйти к Москве.

– Ах вы, псы шелудивые, чего задумали!

– Это Сумароков и Кудияр.

– А ты ни при чем?

– Чего я, мне хоть на Литву, хоть в Крым, подале от гнева Ивана Грозного.

– Значит, желаете, чтобы Девлет на Москву пошел?

– Да не, боярин, это Сумароков с Кудияром.

– И кто вы после этого?

– Ты обещал жизнь сохранить, коли выложу все, – напомнил пленник. – Я и выложил, как на духу. Отпусти.

– Куда пойдешь-то?

– Знамо, не в обрат.

– Далече ли уйдешь?

– Как Бог даст.

– Не смей трогать Господа, ты продал его, ты не православный, а неизвестно кто. Даже псом назвать не можно, животине обидно станет. Псы в отличие от таких, как ты, своих хозяев не предают, а защищают до последнего. Ну, да что с тобой гутарить. Я обещал тебе жизнь, посему не трону, а вот как ратники? За них поручиться не могу и не желаю. Богдан, – кивнул Михайло опричнику, – решите меж собой, чего с ним делать, а я отпускаю, развяжи!

Торопко взвыл, он-то ведал, какой приговор вынесут опричники.

Ратники отвели его в лес, где и зарубили. Вернувшись, подошли к воеводе:

– Чего десятнику передать?

– Продолжать смотреть за дорогой. Объявятся еще изменники, рубить нещадно.

– Уразумели.

– Езжайте!

Отправив разведчиков, Бордак вызвал десятника Фому Рубача, подошел и Парфенов, разбуженный шумом на улице.