Или, может быть, «агитационным» положениям «Декрета о земле» и «Декларации» противоречила аграрная практика Советской власти? – Но можно ли всерьез говорить, что «интересам крестьянства» соответствовало целенаправленное разжигание «гражданской войны в деревне» (как требовал председатель ВЦИК Я.М.Свердлов в мае 1918 года)? Или неоднократные, хотя и не повсеместные, попытки загонять крестьян в «коммуны» и учреждать «принудительную общественную обработку земли»? Или отправки в деревню «продовольственных отрядов», численность которых в 1918-м (за неполный год) превысила семьдесят тысяч человек – несколько армейских корпусов по масштабам Гражданской войны? Или введение «продовольственной разверстки» (январь 1919 года) с установлением в качестве «предельно допустимых норм потребления» – двенадцати пудов зерна и одного пуда крупы на человека в год, что было меньше физиологических норм на шесть пудов?

Удивительны ли после этого апатия или открытая неприязнь русского крестьянина к «рабоче-крестьянской» власти? Удивительно ли, что летом 1919 года офицер армии Юденича отмечал унылый сельский пейзаж под Петроградом – «земля не обрабатывалась», а И.А.Бунин весною того же года слышал от крестьянина из-под Одессы, «что хлебá хороши, да сеяли мало, боялись большевиков: придут, сволочь, и заберут!» («это “придут, сволочь, и заберут” он повторил раз двадцать»)? Удивительно ли, что мобилизации, объявленные Советской властью весной 1919 года в связи с наступлением войск Верховного Правителя, дали более 45 % уклонившихся от общего числа подлежавших призыву крестьян? Удивительны ли массовые крестьянские восстания той же весною в Поволжьи, в которых участвовало до 180 тысяч человек и которые подавлявший их М.В.Фрунзе связывал с упомянутым «наступлением Колчака»? Но поистине удивительно, что, несмотря на эти и множество подобных им фактов, аграрная политика Советской власти вновь и вновь именуется «отвечающей интересам крестьянства», а Российского Правительства – им «не отвечающей»…

Так обстояли дела с крестьянином тех губерний, где ощущался «земельный голод» и стояла проблема помещичьего землевладения. А что можно сказать относительно сибиряка, которого данные проблемы не затрагивали?

Как рассказывает Сукин, и этот крестьянин не был обойден вниманием «колчаковского» министерства земледелия: оно вело целенаправленную работу по «снабжению населения Сибири земледельческими орудиями, которые в этой части России применяются всеми крестьянами». «Правительству удалось привезти из Америки и распределить по стране около 10000 машин», «пользуясь кооперативами как распределительным аппаратом», и вообще «за время деятельности Омского Правительства посевная площадь в Сибири значительно увеличилась и повысилась интенсивность обработки». Позволительно предположить, что сведения управляющего министерством иностранных дел о деятельности соседнего ведомства не отличались абсолютной точностью, но определенную тенденцию развития сельского хозяйства он вполне мог себе представлять.

Другим объектом критики, а подчас и прямо-таки шельмования, стала деятельность Российского Правительства в финансовой сфере. «Денежная реформа Колчака» обычно изображается как еще более губительная по сравнению с «аграрной реформой»; в чем же она заключалась?

Отменив 15 апреля 1919 года постановление Временного Правительства о выпуске так называемых «керенок» – казначейских знаков 20-ти и 40-рублевого достоинства, колчаковский Совет министров утвердил «Положение» об изъятии этих купюр из обращения с 15 мая. Населению предлагалось в течение месяца «сдавать их для обмена», причем на сданную сумму выдавалась «временная именная квитанция», по которой половина принятой суммы должна была быть выдана не позднее 1 января 1920 года, а выплата остальной «рассрочивалась на 20 лет с погашением ежегодно 1/ 20части долга» (своего рода принудительный заем).

Такая мера вовсе не выглядит внушающей населению добрые чувства к проводящей ее власти, и вполне оправданным кажется свидетельство Гинса, что уже вскоре «со всех концов стали раздаваться вопли»: «На фронте жаловались на то, что солдат утратил “интерес” к победам, потому что захват керенок в качестве военной добычи перестал давать ему барыш. Внутри страны жаловались промышленники, потому что крестьяне перестали привозить товар на ярмарки, не зная, долговечны ли те деньги, которыми им будут платить. Жаловались держатели керенок, потому что в кассах не хватало сибирских (отпечатанных в Сибири и имевших здесь хождение денежных знаков. – А.К.) для обмена на керенки, и лица, вносившие казенные платежи или сбережения керенками, чтобы сбыть их, получали обратно опять керенки…» Однако на фоне подобных свидетельств зачастую не уделяется внимания мотивировкам творцов реформы, да и ее подлинной картине.

Дело в том, что Советская власть продолжала выпуск денежных знаков старых образцов, в первую очередь примитивных по исполнению «керенок», причем в колоссальных размерах. По большевицким же подсчетам, за 1918-й и первый квартал 1919 года «керенок» в РСФСР обращалось на 16968200000 рублей (учитывая, что «советских керенок» за январь – апрель 1919-го было выпущено на сумму 8198300000 рублей, возрастание темпов эмиссии становится очевидным).

«Количество рублей на душу населения по ту сторону фронта к тому времени достигало приблизительно десяти тысяч, а по эту вряд ли превышало тысячу, – рассуждает один из омских финансистов В.П.Аничков. – Настанет конец войны, Москва будет взята, и в этот момент население Центральной России окажется во много раз богаче, чем жители окраин, прилагавшие усилия к сохранению ценности денег… Становилось очевидным, что нужно было либо насыщать денежный рынок нашими рублями в одинаковых размерах с советскими, либо совершенно оградить себя от поступления советских рублей и керенок. Однако объявить керенки ничтожными было нельзя. Это вызвало бы недовольство населения, владеющего керенками…»

Подчеркнем, что составляющее суть реформы принудительное исключение из обращения одного вида знаков, которые наводняли денежный рынок, было для правительства Колчака вынужденной мерой и не имело в своей основе стремления к грабежу какой-либо части населения, в отличие от аналогичной идеи, провозглашенной еще в мае 1918 года Лениным. Советский руководитель отнюдь не скрывал своих намерений: «Мы назначим самый короткий срок, в течение которого каждый должен будет сделать декларацию о количестве имеющихся у него денег и получить взамен их новые; если сумма окажется небольшой, он получит рубль за рубль; если же она превысит норму, он получит лишь часть». Впрочем, первоначально намереваясь жестко лимитировать количество поступающих в обращение денежных знаков, большевики быстро пришли к неограниченному выпуску денег. Следствием же было не столько удовлетворение потребностей собственного хозяйства – в условиях «военного коммунизма» деньги вряд ли играли внутри Советской Республики значительную роль, – сколько разрушение хозяйства вражеского, методом, который был остроумно назван «экспортом инфляции» [101]: «проникавшие в “белую” Сибирь новые “керенки”, заменявшие в обращении правительственные дензнаки, существенно ускоряли инфляционный процесс».