Я думала, молодой человек бросится догонять коня, но вместо этого он решительно подошел ко мне.

— Мадемуазель де Валанжи, — сказал он, — вы узнали Зани, но меня вы не знаете; тем не менее я имею куда больше прав на вашу нежность. Поэтому прошу вас, не откажите в моей просьбе и поцелуйте меня, ради этого я и выехал вам навстречу.

От столь необычной речи я остолбенела, но так как счесть ее объяснением в любви было бы нелепо, скорее удивилась, чем испугалась. Почтительный и прямодушный вид мальчика до смешного не соответствовал дерзости его слов. Красивое лицо с ярким румянцем, белокурые волосы, английский акцент, стройная фигура, возраст, то обстоятельство, что он вместе с Зани оказался здесь, возле Бельомбра, его притязания на мою нежность, бесхитростная просьба подарить братский поцелуй… Я задрожала.

— Вы Эдуард де Валанжи, старший сын леди Вудклиф! — воскликнула я по-английски.

— Да, сын вашего отца, который хочет быть вам братом. Не говорите «нет», Люсьена, вы смертельно меня огорчите!

Протянув ему руку, я сказала:

— Вижу, голова у вас романтичная, а сердце благородное, но относиться к вам как к брату я не могу. Вы сами знаете, мне неизвестно мое происхождение. Я храню в душе образ старой женщины, которая меня воспитала, убедив себя, что я — ее плоть и кровь. Но мне внушили, что это недоказуемо, и я решила даже и не искать доказательств. Как видите, у меня нет прав на вашу дружбу; все же я тронута таким добрым порывом и признательна за него. Будьте здоровы, сударь. Хотите, я позову Зани и передам его вам из рук в руки? Когда-то он слушал только меня.

— Пусть сам вернется в свою прежнюю конюшню, а мне еще надо поговорить с вами. Позвольте мне предложить вам руку.

— Это бесполезно, все равно я не могу ничего принять от вас.

— Можно ли быть такой жестокой? — с упреком и огорчением в голосе воскликнул молодой англичанин. — Вы ничего не прощаете! Но ведь моя мать умерла, надо ли напоминать мне сейчас о том зле, которое она вам причинила?

Я заверила его, что все забыто и прощено, просто я хочу сохранить положение, которое сама себе создала.

— Знаю, знаю, теперь я все о вас знаю, — сказал он. — Меня долго не посвящали в вашу историю, иначе вам давно уже было бы известно о моем отношении к ней. Я обязательно написал бы вам, но мне подробно рассказали о вас только после смерти матушки, и тогда я распорядился выкупить уже проданное мною поместье Валанжи. Для этого я и приехал сюда — вернуть вам наследство нашей бабушки, потому что оно ваше, есть тому законные доказательства или нет. Как старший в семье, я имею право признать вас своей сестрой, которая носит то же имя, что и я, мне не надо иных свидетельств вашего происхождения, кроме утверждения бабушки, воспитавшей вас, ее воли, выраженной в завещании, и любви к вам. Мою мать ввели в заблуждение. Позвольте мне не винить ее в этом. Она верила, что все должна принести в жертву честолюбивым мечтам о моем будущем. Но я не честолюбив, а денег у меня куда больше, чем нужно при моих потребностях и вкусах. Мне старались привить понятия, чуждые моей натуре. Я не гонюсь за чинами и титулами, я не лорд Вудклиф, хотя матушка и пыталась ввести меня в семью своего первого мужа, не маркиз де Валанжи, потому что у моего отца не было титула, не англичанин, потому что и он и его семья — французы. Я хочу жениться по велению сердца на молодой француженке, которую давно люблю… Не улыбайтесь, Люсьена, мне уже двадцать лет и чуть не с детства я люблю гувернантку моих сестер. Сейчас ей столько лет, сколько вам, и я никогда не полюблю другую. Видите, я открыл вам всю душу, отнеситесь же ко мне с доверием и не разбивайте прекрасной надежды, которая привела меня сюда.

Могла ли я не растрогаться словами моего брата! Мое сердце по-матерински открылось ему, но ведь я столько раз твердила себе, что родилась, быть может, в семье цыгана! Вот я и противилась иллюзии, в которую Эдуард верил со всем романтическим пылом юности, зная обо мне не больше, чем я сама!

Несмотря на его настояния, я уже собиралась проститься с ним, все же позволив навестить меня в Помме, но тут вверху на тропинке появились Женни и Фрюманс.

— А вот и моя семья, — сказала я Эдуарду. — Другой у меня нет, и только от нее я могу принять кров и пищу. Знайте, мои права на ваше великодушие никогда не будут подтверждены, и поймите, взять от вас то, что вы предлагаете, значит отказаться от независимого и спокойного будущего. В обществе, да и среди ваших близких всегда найдется кто-нибудь, кто усомнится в моих правах и в зрелости вашего решения. В их глазах я снова стану авантюристкой — и это после стольких усилий завоевать достойное положение, ограждающее меня от упреков в корыстолюбии! Такое положение, дорогой мой мальчик, стоит любых дворянских привилегий, и я дорожу им больше, чем радостями благосостояния, без которых научилась отлично обходиться. Поэтому я предлагаю вам дружбу, доброжелательные советы, если они вам понадобятся, и признательность за благородные намерения, но взамен ничего не возьму.

— Но вам не приходит в голову, Люсьена, — горячо возразил он, — что положение, в которое вас поставили, ложится позорным пятном на меня, и смыть его — вопрос чести!

Тут заколебалась и я, а так как Женни с Фрюмансом были уже близко, сказала, что посоветуюсь с ними.

— Ну, тогда победа будет за мной! — воскликнул Эдуард. — Я с ними долго беседовал, они теперь хорошо знают меня и верят!

И действительно, Эдуард поздоровался с ними как с друзьями, с которыми расстался час назад. Оказалось, он остановил их на дороге, часть дня продержал в Бельомбре, где во все посвятил, и, узнав, что я собиралась выйти к ним навстречу, заранее выехал на тропу, намереваясь познакомиться со мной.

— Еще успеете наговориться! — сказала Женни, подталкивая нас друг к другу, чтобы мы обнялись. — Мы вернемся в Бельомбр и там все обсудим. Вы, господин Эдуард, идите туда сейчас с моим мужем, а я немного отдохну здесь с Люсьеной, мне надо кое-что сказать ей.

Когда мужчины ушли, Женни усадила меня рядом с собой на камень.

— Послушайте, — сказала она, — я теперь многое знаю, не зря господин Мак-Аллан больше двух лет старался докопаться до истины. Наконец ему удалось все выяснить, и сегодня он написал мне о своем открытии. Вот почему я так серьезно слушала этого мальчика Эдуарда — он очень достойный мальчик, за это я ручаюсь, но знать ему ничего не нужно и нельзя.

— Дай мне письмо Мак-Аллана, Женни, от твоих преамбул у меня голова идет кругом.

— Все равно вы не сможете прочесть, уже совсем стемнело. Я расскажу, о чем он пишет, только сперва сделаю маленькое вступление, вы уж не сердитесь. Это такое серьезное дело, Люсьена, что я сегодня раз пятьдесят спрашивала себя, надо ли вам знать о нем. Фрюманс решил, что надо. Эта тайна умрет вместе с нами тремя и Мак-Алланом, а вы не должны портить себе жизнь неразумной щепетильностью. Грех есть грех, но дети не вправе судить виновных родителей, они, если хотите, должны искупать их проступки. Ну, а приемные родители обязаны смотреть, чтобы искупление не стало вечным: это было бы несправедливо, Бог такого и не требует…