А как тем временем вел себя Мариус? Он не осмелился навестить меня — правда, Галатея во время своего визита дала понять, что ему хочется прийти, дело за моим согласием. Я пропустила ее намеки мимо ушей, считая, что Мариус мог бы обойтись без посредников, особенно таких, как мадемуазель Капфорт. Через год и три месяца после моего водворения в Помме я получила следующее удивительное письмо:

«Люсьена, я потерял место, и в этом есть доля твоей вины. Если бы ты рассеяла ошибочное мнение о себе, возникшее у меня, да и у других в ту пору, когда еще можно было загладить вину, которую ты мне приписывала, я сейчас не расплачивался бы за твои беды, не прослыл бы неблагодарным человеком из-за того, что не женился на тебе. Вспомни, ты сама отказалась от меня. Но сколько я ни твержу об этом, мне не верят и наносят такие оскорбления, что я уже несколько раз был принужден драться на дуэли. После этого меня стали считать забиякой и сумасбродом, я потерял доверие своих покровителей и вот остался без гроша в кармане, так как никаких сбережений мне сделать не удалось. Положение, созданное мне в свете, обязывало меня жить на широкую ногу, и я не имел возможности откладывать про черный день. Что же прикажешь мне делать в таких обстоятельствах? Никакого ремесла я не знаю, твоя бабушка виновата, что не позаботилась об этом, раз уж не собиралась оставить мне хоть какое-нибудь наследство. Как видишь, я не могу предложить тебе поддержки — я и себя-то не могу поддержать.

Унизиться до гнусностей и позора нищеты я не в состоянии и вот, дойдя до крайности, увидел, что мне остается или утопиться, или дать согласие на брак с особой, которую я, разумеется, не люблю и при всем желании не могу принять всерьез. Ты догадываешься, о ком речь. Она пыталась поговорить с тобой обо мне, хотела все рассказать, но ты пренебрежительно отвела взгляд и поспешно прервала разговор. Ты презираешь меня, Люсьена, ненавидишь, быть может… Эта мысль невыносима. Напиши хоть слово, скажи, что простила меня или хотя бы забыла, иначе я способен взять назад обещание, вырванное доктором Реппом, и пойти служить в испанскую или австрийскую армию, скрыв имя, которое не имею права пятнать».

«Дорогой Мариус, — ответила я, — стань вы французским солдатом, ваше имя, на мой взгляд, не было бы запятнано, но мы не сходимся во мнениях, и мне вас не переспорить. Раз вы не способны унизиться до гнусностей и позора праздной и слабодушной нищеты, женитесь на богатой, но попытайтесь относиться к вашей жене хотя бы с уважением и приязнью. Только от вас зависит сделать ее такой, чтобы вам можно было принимать ее всерьез. Пусть же это станет целью всех ваших стремлений. Обещаю по мере сил помогать в этом, всюду говоря о ней так, как того заслуживала и, надеюсь, всегда будет заслуживать кротость ее характера. И это обещание, и этот совет — достаточно убедительное свидетельство того, что никаких дурных чувств я не таю и по-прежнему желаю вам всяческого счастья».

Через несколько дней было объявлено о помолвке Мариуса с мадемуазель Капфорт. Галатея написала мне:

«Моя добрая Люсьена, я знаю, как ты великодушна и какие хорошие советы дала Мариусу. Поэтому спешу сообщить приятную тебе новость: твоей мачехе не удалось сделать из Бельомбра маркизат для сына, и, говорят, она вообще остыла к этому плану, потому что собирается в третий раз выйти замуж, и ее будущий муж, старый английский лорд, обещает передать пасынку свое пэрство. Ходят слухи, что Бельомбр пойдет с торгов, и, не скрою, мама и доктор мечтают купить его для нас с Мариусом. Надеюсь, это удастся, и тогда я предоставлю тебе помещение и стол. Ты, конечно, не захочешь огорчить меня отказом.

Любящая тебя по гроб жизни

Галатея».

Итак, всеми презираемая и осмеянная госпожа Капфорт все же добилась своего! Она оклеветала меня, лишила наследства и дома, осуществила свою заветную мечту — выдала дочь за дворянина, и этим дворянином был Мариус!

Она отняла у меня имя, жениха, состояние, а теперь собирается завладеть моим родным гнездом и будет мирно стариться в кресле, где на моих глазах умерла бабушка!

— Нет, — возразил Фрюманс, когда я поделилась с ним этими размышлениями, — кресло, во всяком случае, вне опасности: оно приведено в порядок и стоит в укромном уголке у Пашукена. Я собирался перенести его к вам в день ваших именин.

— Как же вам это удалось, Фрюманс? Разве его уже назначили к продаже?

— Нет, купить его я не мог, поэтому украл.

— Украли? Вы?

— Да, для вас, Люсьена. Я изучил этот почтенный предмет, обмерил со всех сторон, зарисовал и, с помощью Мишеля, — он неплохой обойщик, — соорудил точно такое же кресло, которым и подменил принадлежавшее вашей бабушке. Мы это проделали ночью, в полной тайне, как два грабителя, и оба были очень довольны собой. Я с радостью унес бы и питтосфор. Это невозможно, но есть такое местечко в горах, ничем не примечательное и мало кому ведомое, где отлично прижилась одна из его дочерей — как-нибудь утром мы пересадим ее к вам под окно. Еще я украл вашу детскую кроватку для Женни и даже собрал во дворе перед домом осколки «принцессы Пагоды» и склеил их. Теперь статуэтка сушится у меня в мастерской.

— Чудесно, мой друг! Обнаружь ее в Бельомбре Мариус, он, несомненно, разбил бы бедняжку вторично. Итак, я стала укрывательницей краденого, но, как и вы, не испытываю угрызений совести. А теперь посмеемся над заманчивым предложением, только что сделанным мне: вы только представьте себе — я бесплатно живу и столуюсь у будущей госпожи Галатеи де Валанжи! Право, я должна быть признательна ей: если что-нибудь может заставить меня гордиться потерей имени, то лишь сознание, что подобрала его она.

— Будьте доброй до конца, — сказал Фрюманс, — и поблагодарите ее без издевки и горечи, иначе мамаша сочтет, что в вас говорит уязвленное самолюбие.

Я так и поступила — совет Фрюманса совпал с моим собственным намерением. Но Мариус в своей жалкой нерешительности все еще не оставлял меня в покое. Накануне свадьбы он снова написал мне:

«Люсьена, это свершится завтра. Пожалей меня. Испытание так жестоко, что, кажется, оно свыше моих сил. Поклясться в вечной любви и верности этому ничтожному существу, смехотворному, слабоумному! Войти в это отвратительное семейство, молчать, когда мерзкая интриганка станет называть меня своим сыном! Я всякий раз буду вспоминать, как твоя бабушка, назвав меня этим же словом, соединила наши руки… В тот день мы любили друг друга, Люсьена! Ты питала ко мне только дружескую приязнь, но я, хотя и старался не подавать вида, чтобы не вспугнуть тебя, я был по-настоящему влюблен! Не смейся, нет человека, который хоть раз в жизни не заплатил бы этой дани. Заплатил и я и чувствую, что больше никого не смогу полюбить. Моя любовь оказалась ненадежной, не спорю, но надежнее ли была любовь других, покинувшего тебя Мак-Аллана, например? Послушай, Люсьена, у меня голова идет кругом. Слишком все это ужасно для меня. Ты согласилась присутствовать на брачной церемонии, не захотела прийти на бал, но обещала Галатее появиться в мэрии. Может быть, ты не собираешься сдержать обещание — так вот, спаси меня, приди! Увидев тебя, я найду в себе мужество все порвать, сказать «нет», крикнуть во всеуслышанье, что люблю только тебя, отомстить всем твоим врагам, жениться на тебе! После этого, никому не нужный, униженный нищетой, я пущу себе пулю в лоб, но оставлю тебе имя, которое никто не посмеет оспаривать, искуплю свою вину и умру довольный. Люсьена, приди! Надежда увидеть тебя даст мне силы дотащиться до мэрии».