– Ты что, Ваня? – спросил Алексей Михайлович ласково.

– С государыней негоже, великий государь… – отвечал тот. – Она наказывала, чтобы ты как можно поспешал домой…

– Господи Иисусе… – крестясь, едва вымолвил царь. – Да ведь ей словно полегче было…

– Не ведаю, государь… Ну только велели тебe поспешать…

Вокруг тревожно зашептались.

Царь, сказав лишь несколько ласковых слов ученому проповеднику, повернулся было к выходу, но тотчас же опять обернулся к нему.

– А ты отпой-ка, отец, молебен о здравии государыни, – сказал он.

– Слушаю, вэликий государь… – проговорил о. Евлогий и тотчас же повелительно мигнул дьякону и певчим. – Помолимся, государь…

В свите произошло некоторое смятение: царя ли сопровождать, за царицу ли молиться? Языков сразу нашелся: половина пусть следует за царем земным, а половина пусть остается при царе небесном. Себя он отчислил в провожатые к царю земному. Но он был сумрачен: из сегодняшнего столового кушания явно ничего не выйдет, и эдак, пожалуй, стольник Чемоданов упредит его. Он подхватил государя слева вместо Матвеева, Морозов, очень встревоженный, стал справа, и Алексей Михайлович торжественно и медлительно пошел из храма.

И вдруг точно что толкнуло его в грудях.

Что такое? Кто это?!

Стройная красавица с теплыми карими глазами смотрела на него из толпы справа. Их взгляды на мгновение встретились, и оба сразу почувствовали, что в жизни их вдруг завязался какой-то большой и крепкий узел. А ноги в золотых, расшитых жемчугом ичетыгах, медлительно выносили его на паперть, морозный, пахнущий дымком и пирогами воздух радостно ворвался в его грудь, и громко ликовала белая Москва бесчисленными, казалось, колоколами. Но кто, кто она?..

– Царь, царь, царь… – затарахтел вдруг высохший в мумию жалкий юродивец Гриша, под грязной, холщовой рубахой которого переливчато звенели цепи-вериги. – Царь, Грише-то коопеечку!.. А?.. Царь…

Все остановилось. Чья-то рука сзади услужливо протянула сафьянный кошель, и Алексей Михайлович, достав полтину, перекрестился на горящие среди голубого атласа неба золотые кресты и подал ее Грише.

– Прими Христа ради, Гриша… – ласково сказал он. – И помолись о здравии моей Марьи Ильинишны: захворала что-то моя голубушка…

– Добро, добро, – закивал седой, высохшей головой Гриша. – Я тебя не забываю – будь надежен… Добро!.. Ты поезжай…

– Прости Христа ради, Гриша, – сказал царь. – Ежели что понадобится, ты прямо иди ко мне безо всякого сумления. Скажешь там на крыльца, что сам, мол, царь велел… Прощай, родимый…

– Прощай, царь, прощай… Ничего, поезжай… Ничего…

Возок царский стоял уже у лестницы, как вдруг из толпы, которую осаживали стрельцы, к ногам царя бросился какой-то волосатый, худой, весь синий оборванец. Сперва все испугались: не злоумышленник ли какой? Но потом сообразили, что это челобитная. И челобитная часто могла быть некоторым пострашнее злоумышленника, и все только и ждали жеста царя, чтобы схватить дерзкого.

– Царь, надежа, смилуйся… – завопил тот. – Тренка Замарай я, холоп стольника твоего Пушкина…

– Ну? – досадливо нахмурился Алексей Михайлович, которому и неприятна была эта помеха, и в то же время не хотелось ему испортить свою репутацию царя милостивого.

– В бега ушел я было, на Дон, казаковать… – надрывно говорил оборванный Тренка. – А как поглядел я разбой этот ихний да самовластье, все сразу бросил и назад вот прибежал. А господин наш, сам знаешь, какой: шкуру на кобыле спустит, в Сибири сгноит… Смилуйся, государь!..

Сперва Тренку не поняли, а поняв, изумились: до чего дошла дерзость в этом народе!.. Из-за такого пустяка дерзать остановить великого государя… Борис Иванович строго шагнул было вперед, но царь остановил его едва заметным движением руки.

– С Дону воротился? – сказал он. – Ну пущай там тебя в приказе спросят о донских делах, а я стольнику Пушкину скажу, чтобы он помиловал тебя. Повинной головы, говорят, и меч не сечет… Ну вот…

Случилось то, чего Тренка боялся пуще всего на свете: он попал в тот приказ, от которого и скрывался все эти долгие, бездомные и голодные месяцы, от которого и хотел он спастись под защиту царя.

– Царь, батюшка… – повалился он на затоптанную снегом и холодную паперть.

Но его уже забыли все – кроме стрельцов, которые быстро овладели им, маленьким, запуганным, как заяц… Алексея Михайловича усаживали в теплый возок его. Народ повалился в снег! Поскакали вершники: берегись!.. гись!.. Заколыхался тяжело возок, поскакала свита, встречные торопливо срывали шапки и падали ниц…

Лицо царя было взволновано: с одной стороны, тревога за Марью Ильинишну свою, с которой он прожил за милую душу столько лет, а с другой – эти глаза, этот жуткий, слепящий прорыв в какую-то новую, неведомую жизнь. И кто, кто она? Спросить Бориса Иваныча? Негоже… Ишь, подумает, у самого жена больна, а он на чужих девок заглядывается… И не молоденький: дочери уж невесты. Да, но отказаться от нее, перерешить что-то уже от его воли независимо решенное это тоже немыслимо, так же, как немыслимо отказаться от солнца, от жизни.

Кто, кто она?

– Да уж не наваждение ли, Господи помилуй?.. – испуганно подумал он. – Что такое? Никогда со мной эдакого и не бывало… Господи, прости и помилуй….

И скакали вершники, и празднично ликовали в атласном небe колокола, и чудесно пахло в морозном воздухе пирогами, и тяжело переваливался возок с одного бока на другой по ухабам непомерным…

А в церкви кончился молебен. Все, уставшие и голодные, шаркая ногами, выходили на паперть. Гриша, все в одной рубахе и босой, одних ласково приветствовал, на других хмурился и плевался. Захар Орлик, старый слуга Матвеева, глядя на своих боярынь ласковыми, собачьими глазами, заботливо усадил их в возок. Наташа ничего не видела и не слышала. Она видела, почувствовала то впечатление, которое произвела на государя. Конечно, он вдвое старше ее, этот обложившийся жирком человек, и не о таком суженом мечтала она бессонными ночами, но с другой стороны, ведь это Великий Государь, Царь и Великий Князь всея Русии, Великия и Малыя и Белыя, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…

– Да что ты, Наталья?.. Или в церкви угорела? – удивленно обернулась к ней Евдокия Семеновна. – Что ей ни говори, она хоть бы слово тебе!..

– Прости меня, родимая… – спохватилась Наташа. – Задумалась я…

– Я говорю: придется нам обедать, пожалуй, одним, без Артамон Сергеича. Сохрани Бог, не случилось бы чего с государыней…

…Великий Государь, Царь и Великий князь всея Русии, Великия и Малыя и Белыя, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский и прочая, и прочая, и прочая – ужас, голова кружится!..

Артамон Сергеевич заехал домой переодеться. Попутно он заглянул в Азбуковник, словарь слов непонятных, нерусских. Но никакой катапетазмы там не было. Катапульт был, катастрофа, катаплазма были, а катапетазмы нету… Ох, уж эти киевляне!.. Он сел торопливо в возок и приказал везти себя во дворец.