«Сукин сын… Ну что тут еще скажешь?..»

— У вас ко мне дело? — Мышецкий встряхнулся от мыслей.

Борисяк предъявил ему санитарные протоколы.

— Штраф, — сказал он, — это вот на фабрике Троицына, за испускание им кислотных отходов в реку.

— Испускание, — недовольно выговорил Мышецкий. — Ну, ладно, пусть будет «испускание». Подписать-то я могу. Сейчас все эти Троицыны так затюканы, что любой штраф заплатят…

Он подписал протокол, даже не заглядывая в него. Края бумаги хранили следы пальцев инспектора. Сергей Яковлевич перевел взгляд: руки Борисяка были запачканы, под ногтями чернело. И тогда он поднес протокол к свету.

— Смотрите, Савва Кириллович, какой прекрасный дактилоскопический отпечаток… Так и хочется его сохранить для архивов полиции!

Борисяк с улыбкой посмотрел на свои руки:

— Хозяйке своей помогал на огороде. Люблю в земле копаться. Ведь я из крестьян, Сергей Яковлевич…

— Да? Очень приятно. Только предупредите свою хозяйку, чтобы она впредь не поливала капусту типографской краской. Я-то, как юрист, знаю: такие вещи лучше всего… глицериновым мылом! Вон в Тамбове, — нечаянно вспомнил он, — опять двоих повесили. Вы думаете — за что? Да все за капусту.

Сергей Яковлевич перебросил протокол Борисяку

— Держите. Писать грамотно вы все-таки не умеете, а речи произносите, как Лассаль!

Санитарный инспектор несколько изменился в лице:

— А вы… разве слышали?

Мышецкий подумал и заявил:

— Велите своему слесарю, чтобы он поплотнее закрывал вьюшку. А то из нее сильно дует… Не знаю — почему, но вы, любезный огородник, чем-то мне нравитесь!

Сергей Яковлевич махнул рукой, и этот скользкий разговор сам собою закончился. Вице-губернатор посмотрел, как входит, крадучись, в кабинет Огурцов, и проследил за его походкой.

— Опять? — сказал он с упреком. — Ну посмотрите на часы. Петушок не успел отпеть, а вы уже стенки обтерли… Ну что мне делать с вами, мой пламенный Горацио?

Огурцов преданно мигнул, но на часы смотреть не стал.

— Вы же знаете… — шепнул он издали.

— Что я знаю?

— Как же! Сами видели… Оттого-то и походка такая!

— Ну так поставьте в шкаф ее, черт с вами. Я уже на все согласен. Я даже отвернусь, щадя вашу стыдливость…

Он действительно отвернулся, и Огурцов, распоясав чресла, извлек из-за пазухи полсобаки. Поставил в шкаф.

— Вы так добры ко мне, князь, — сказал он. — Может, не откажете мне в удовольствии… Я двери-то закрою!

— Да за кого вы меня принимаете? — вознегодовал Сергей Яковлевич. — Товарищ министра — товарищ своему министру, но министр — не товарищ товарища министра!

— Я понимаю: гусь свинье не товарищ…

— Это кто же из нас гусь? — нахмурился Мышецкий. Огурцов начал пугаться:

— Не вы, не вы… Это я гусь!

Сергей Яковлевич не стал спрашивать, кто же в таком случае свинья, и заговорил о постороннем:

— Симон Гераклович не занят сейчас?

— Изволили отбыть из присутствия.

— Куда — не знаете?

— Как всегда — на телеграф.

— Хм… А из степи ничего не было для меня?

— Пока нет, ваше сиятельство.

Громыхнуло что-то вдали — качнулись занавеси, пахнуло с улицы теплом и пылью.

— Ого! — обрадованно заметил Мышецкий. — Хорошо бы — дождь… Однако небо чистое.

Над крышами городских домов долго кружилась какая-то палка, словно невидимый Гулливер разыграл ее в «гыка-ляпу».

— Что это? — удивился Мышецкий.

Огурцов пятился от него задом, челюсть его отвисла.

— Ннне-е зззна-аю, — с трудом шамкнул он.

Сергей Яковлевич бросился вон из кабинета:

— Господа, господа… что случилось?

Чиновники, растерянные, молча переглядывались. А вдали вдруг начали свистать городовые, мимо проскакали — в звоне и грохоте — блестящие пожарные колесницы.

Мышецкий выбежал на улицу… пихал кучера в спину:

— Пошел, пошел… Нахлестывай!

Лошади с места понесли. Он пролетел по улицам, стоя в коляске — без шляпы, всклокоченный, вцепившись в затылок кучера, маятником взлетало пенсне на его груди.

— Через Банковскую… гони короче!

На повороте лошади круто заносили, колеса чуть не сшибали панельные тумбы. Куда-то бежали разносчики с лотками, дворники, бабы, солдаты, дети, собаки…

— Тпрррру-у, — кучер с трудом осадил лошадей. Площадь перед телеграфом была пустынна. Ни души. Только зацарапало что-то в горле, сдавило дыхание.

Сергей Яковлевич выскочил из коляски.

В самом центре площади, закрученные так, словно их пытались стянуть в узлы, уродливо вздыбились рельсы конки. Тут же, разбитая в щепы, валялась опрокинутая карета. Курилась тлеющая обивка.

— Что же будет?.. Что же будет? — сказал Мышецкий. Медленными шажками он двинулся к месту взрыва.

Легкий желтоватый пар нависал над площадью, как облако. Мышецкий вступил в это облако, и его сразу же зашатало. Он закрыл рот ладонью, сделал шаг, другой, третий…

— О боже! — прорвалось восклицание.

Первым, кого он заметил, был кучер губернатора — его любимый калмык. На убитом не было крови: взрыв бомбы оглушил его тут же, словно удар тяжелого молота.

— Симон Гераклович, — позвал Мышецкий в отчаянии.

Губернатор лежал среди убитых лошадей, опаленных взрывом, и был еще жив. На мундире его — ни одной пуговицы: все, как одна, вырваны с мясом. То ли взрывом, то ли сам рванул с себя в удушье. Влахопулов лежал на спине и еще старался дышать, страшно щелкая нижней челюстью.

Глаза выскочили у него из орбит, образовав два кровавых наплыва.

— Симон Гераклович, — снова позвал Мышецкий.

Он взял губернатора за голову, но тут же отпустил ее; из ушей и рта фонтаном пошла черная кровь. Влахопулов еще раз щелкнул зубами, и Мышецкий бессильно ухватился за торчащий из земли коночный рельс.

— Что же будет? — лихорадочно крестился он. — Что же будет, господи?

Кто-то подбежал к нему сзади, решительно поволок за собою. Сергей Яковлевич очнулся в подворотне и увидел перед собой полицмейстера:

— Это вы… Чиколини?

— Я, ваше сиятельство. Разве можно? Подстрелить могут ни за понюшку…

— А разве они… эти люди еще здесь?

— Не знаю, князь. Но лучше… Стойте спокойненько!

Облако газов тяжело парило над мертвыми, постепенно рассасываясь. Народ выглядывал из соседних улиц.