Из «Отношения» Кутузова к графу Ф. В. Ростопчину от 27 августа из Гжатска уже становятся заметными его сомнения в возможности отстоять Москву: «Письмо Ваше прибыло со мною в Гжатск сейчас в одно время, и не видавшись еще с командовавшим доселе армиями господином Военным министром и не будучи еще достаточно известен о всех средствах, в них имеющихся, не могу еще ничего сказать положительного о будущих предположениях насчет действия армии. Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России (выделено мной. — Л. И.)»55. Итак, в одном абзаце и «не решен еще вопрос», и «по моему мнению». Это и есть знаменитый «кутузовский стиль», к которому он всегда прибегал, чтобы обдумать ситуацию и принять решение. Естественно, Кутузов пытался переломить ход событий, но отнюдь не вверяя судьбу войны одному генеральному сражению. Кутузов полагал, что, согласно «Учреждению о большой действующей армии», он вправе распоряжаться всеми военными силами России. Поэтому 20 августа он приказал главнокомандующему 3-й армией генералу от инфантерии Тормасову: «Ваше превосходительство согласиться со мной изволите, что в настоящие для России критические минуты, тогда как неприятель находится в сердце России, в предмет действий ваших не может более входить защищение и сохранение отдаленных наших польских провинций, но совокупные силы 3-й армии и Дунайской должны обратиться на отвлечение сил неприятельских, устремленных против 1-й и 2-й армий». Тот же приказ получил главнокомандующий Дунайской армией адмирал П. В. Чичагов. Итак, полководец рассчитывал на сильное содействие с флангов, что было бы главным условием решительного отпора неприятелю с последующим переходом в контрнаступление. Как без них мог решиться на генеральное сражение Барклай де Толли, остается на совести самого военапальника, которого проблема резервов, похоже, тоже не волновала. Кутузов же обратился к начальникам «депо второй линии». 19 августа он писал князю Д. И. Лобанову-Ростовскому: «… покорно прошу Вас, милостивый государь мой, из Костромы, Владимира, Рязани, Тамбова, Ярославля и Воронежа, из каждого места по два полка направить к Москве с получения сего». В подобном же «Отношении» на имя А. А. Клейнмихеля содержится предписание направить к Москве 9, 10, 12, 13 и 14-й полки. Из «Отношения» от 11 августа к М. А. Милорадовичу видно, какие надежды Кутузов возлагал на обещанную «вторую стену», которую в Гжатске он увидел воочию: всего «пехоты 14 587, конницы 1002». Главнокомандующий приказал раскассировать нижние чины по полкам для возмещения потерь. Сознавая, что быстрее всех успевают подойти к Можайску ратники из самой Первопрестольной (при наличии этих сил), М. И. Кутузов полагался на обещания Ф. В. Ростопчина выставить до 80 тысяч «московской силы». Прибывшие 16 батальонов пехоты Московского ополчения под командованием генерал-лейтенанта графа И. И. Моркова невозможно было использовать как регулярные войска, поэтому корпусным начальникам было приказано «их не раздроблять и держать вместе». Первая мысль главнокомандующего была та, что это далеко не все обещанные силы. Еще 17 августа, в день прибытия к армии, Кутузов писал Ростопчину из Гжатска: «Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения, вооружающихся добровольно сынов Отечества, есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей Московских к их начальнику». Он трижды в один день намекал на это московскому главнокомандующему накануне Бородинской битвы 21 августа 1812 года: «Средства, какие вы можете мне выслать из Москвы, не могут быть излишними, и для того прошу ваше сиятельство о сем…» В тот же день 21 августа 1812 года: «Все то, что ваше сиятельство сюда доставить можете, и вас самих примем мы с восхищением и благодарностию». И вновь 21 августа: «Как скоро я изберу самую лучшую (позицию. — Л. И.), то при пособии войск, от вашего сиятельства доставляемых, и при личном вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко славе Отечества нашего»56. С почтительностью вельможи XVIII столетия, но все настойчивее и настойчивее, Светлейший намекал графу Ростопчину на необходимость прибытия подкреплений, без которых позиция «слишком велика для нашей армии». Ко времени написания этих писем полководец располагал сведениями о численности неприятеля. 18 августа к армии возвратился поручик М. Ф. Орлов, которого за неделю до прибытия Кутузова Барклай направил парламентером в войска Наполеона «для узнания о взятом в плен генерал-майоре Тучкове». Это был хороший предлог для сбора сведений о противнике, тем более Орлов находился в его расположении девять дней и, по его наблюдению, силы, противостоящие 1-й и 2-й армиям, исчислялись 165 тысячами. В рапорте государю от 19 августа Кутузов отнесся к этим сведениям несколько скептически: «Но по расспросам, делаемым нашими офицерами по квартирмейстерской части от пленных, полагаю я донесение Орлова несколько преувеличенным». Если бы Кутузов знал, как дальше развернутся события с резервами, может быть, он и не стал бы делать этой приписки, потому что именно на ее основании Александр I отказал ему в присоединении армии Тормасова, равно как и полков Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля. Кутузов получил ответ императора от 30 августа, но ко дню сражения он уже сознавал, что единственная реальная военная сила, которая успеет к «большому сражению», — это так называемая 80-тысячная Московская милиция. К ней навстречу он и двигался, оттягивая день битвы.

Здесь следует сказать несколько слов о сложных взаимоотношениях между Кутузовым и московским главнокомандующим графом Ф. В. Ростопчиным, деятельность которого на посту генерал-губернатора города некоторым представляется в сильно идеализированном виде. Так, М. В. Горностаев полагает, что «в краткие сроки собрав максимальное по России количество ополченцев (около 25 тысяч)»57, Ростопчин фактически выполнил свои обязательства перед армией. Светлейший же, будто бы безосновательно, считал, что земское войско должно быть многочисленнее, и требовал невозможного. Полководца якобы ввел в заблуждение Александр I, назвав Кутузову завышенную цифру в 80 тысяч человек. Но граф Ростопчин ранее сообщал князю Багратиону вообще о «100 тысячах молодцов». Конечно же Кутузов понимал, что необученные, не привыкшие к выстрелам ополченцы вряд ли спасут положение: более того, он отказался смешивать их с регулярными войсками, как предлагал князь Багратион, со стороны которого это была тоже вынужденная мера: ясно было, что ополченцы не смогут действовать самостоятельно, «толку не будет». Не исключено, что наделенный от природы богатым воображением, склонный к преувеличениям и театральному действу, граф Ростопчин ввел в заблуждение государя. По-видимому, он не предполагал, что боевые действия могут, в конце концов, докатиться до Москвы. Получив высокий и ответственный пост накануне Отечественной войны, граф Федор Васильевич был в восторге от собственной распорядительности, о чем свидетельствуют его письма, патриотические афишки и Записки о 1812 годе. Он добился от Александра I переименования из действительных тайных советников в генералы от инфантерии, но со старшинством с 1798 года (со дня пожалования его штатским чином действительного тайного советника, соответствующего по Табели о рангах чину полного генерала). Он сам «выговорил» себе звание главнокомандующего и эполеты с шифром (вензелем. — Л. И.) государя «для вящего уважения»58. Эти знаки монаршего благоволения, доставшиеся по первому требованию, вскружили голову Ростопчину, отличавшемуся и до этого крайней взбалмошностью и эксцентричностью. Неспроста Екатерина II назвала его «сумасшедшим Федькой». И вдруг посреди этого упоения безграничной властью, когда он судил, рядил, казнил и миловал по своему усмотрению, от него потребовали не каких-нибудь аллегорических русских ратников из его патриотических листков, а вполне реальных людей, «временно вооруженных на защиту Отечества», число которых измерялось бы в конкретных цифрах. Более того, Кутузов настаивал на его личном присутствии в предстоящем сражении, что тоже не могло его не беспокоить. Граф Ростопчин в последний раз «видел войну» в чине поручика при взятии Очакова. Легко доставшийся ему чин генерала, естественно, не прибавил ему боевого опыта. Может быть, впервые он задумался о том, как легкомысленно поступил, «определившись» в военную службу: согласно «Учреждению о большой действующей армии» он теперь подчинялся главнокомандующему Кутузову, коль скоро тот оказался с войсками на территории вверенной Ростопчину Московской губернии. «Враждебная существенность» разрушила романтический патриотизм генерал-губернатора Москвы.