– Уничтожив меня в прошлом, вы создадите новую альтернативную реальность, а прежняя будет стерта, кроме вас и тех предметов, что будут с вами, которые станут артефактами нереализованного будущего. Таким образом, машина останется у вас, как и ключ от Двери в стене, только я бы посоветовал вам как можно глубже спрятать их, чтобы никто не наткнулся. Вы можете спрятать все в саркофаге Гомера, который провезете с собой, а затем просто похороните его, желательно не на берегах Англии, а где-нибудь подальше. Может быть в России, в Санкт-Петрополисе, о котором вы так чудесно рассказывали.

Этот разговор состоялся у нас с Уэллсом за два дня до поспешного бегства в Межвременье, откуда Гэрберт не хотел возвращаться. Но я помню каждое слово, каждую интонацию, каждое движение Уэллса. Он говорил о своем убийстве, которое же мне и заказал, как о чем-то очень важном, но в то же время для него несущественном. Ведь он уже жил в другом времени, в другой реальности, в других возможностях.

– Но саркофаг такая громоздкая вещь, к тому же старинная. Она привлечет внимание исследователей и любителей старины. Машину найдут, – возразил я.

– Разберите ее, спрячьте по частям. К тому же саркофаг изготовлен таким образом, что в нем есть потайные места, которые, не зная секрета, никто не найдет. Да и ценители старины никогда не купятся на этот саркофаг, потому что знают ему истинную цену. Саркофаг – это для любителей кича, для любителей пустить пыль в глаза. Так что нет лучшего места для тайника машины, чем он, – объяснил Уэллс.

Я вынужден был с ним согласиться.

Я сказал ему, что после того, как совершу то, о чем он меня просит, постараюсь тут же вернуться назад в свое время. Но он возразил мне, что я ни в коем случае не должен возвращаться. Поскольку когда я убью Уэллса, то тем самым уничтожу родную для себя ветку реальности. Если я вернусь в нее, то произойдет восстановление, и все будет напрасно. Я возмутился, что разве нет других вариантов, почему я должен быть заперт в далеком прошлом, ведь это по меньшей мере на целых двадцать лет отодвигает приближение построения Космополиса и осуществление нашего плана. Но Уэллс был непреклонен. Мне хотелось спорить с ним, возражать, отстаивать с пеной у рта право на свое время, но я неожиданно для самого себя отступил и смирился. Произошло это как-то легко и буднично. Больше мы не возвращались к этому вопросу.

В тот момент я думал, что все это просто разговоры, что ничего такого не будет. Я лишь пофилософствую с Гэрбертом, а потом жизнь наладится и все будет хорошо. Мы уедем либо в Австралию, либо в Россию, где Уэллс откроет Академию экспериментальной физики, о которой давно мечтал, и сможет свободно заниматься научным творчеством, что мы многого достигнем вместе и тем самым приблизим построение Космополиса, о котором так мечтал Уэллс. Я не мог даже на мгновение подумать, что буквально через пару дней мы вынуждены будем сражаться за свою жизнь и с боем отступать в Межвременье, где нас продолжат преследовать не ради уничтожения, а ради похищения творческого наследия Уэллса.

Я еще много-много раз буду проигрывать в голове события тех дней, пытаясь понять, был ли у нас другой выход? Могли ли мы поступить по-другому? Мог ли я спасти тогда Уэллса от окружающего мира и человеческой цивилизации? Как смешно звучит – спасти человека от человечества. Но боюсь, что мой вердикт будет неутешительным и навсегда останется неизменен. У нас не было выхода, кроме как Дверь в стене.

Даже если бы мы приняли приглашение русского посла и уехали в Петрополис, то рано или поздно история бы повторилась. Нашлись бы дельцы от науки, которые захотели бы нажиться на изобретениях Уэллса, и стали бы использовать их не по назначению, не во имя созидания, а во славу разрушения. Государственные власти стали бы присматриваться к деятельности Академии и наводнили бы ее стены шпионами, которые рано или поздно вытеснили бы Уэллса из его творения, заняв все управляющие посты. Государственная машина не любит, когда кто-то живет и работает вне ее сферы влияния. И нам пришлось бы открыть Дверь в стене, только мы бы сделали это несколькими годами позже.

Я ходил по улицам Лондона и не мог узнать их. Вроде бы все старое, доброе, знакомое, но в то же время совершенно другое, чужое, более серое и блеклое, не такое, каким я запомнил это время, этот город. Я пил пиво в пабах, даже заглянул в «Ржавые ключи», где видел мельком Джулио Скольпеари, еще не Хранителя теней, а всего лишь ученика мастера Огюста, владельца ремонтных мастерских в Ист-Энде. Они пили вместе пенное и что-то горячо обсуждали, склонившись над чертежами. Со своего места я не видел, что это за чертежи, но был уверен, что какой-то машины, которую они либо ремонтировали, либо конструировали. Я хотел было к ним подойти, но, когда допил пиво и решился, они уже расплатились по счету и ушли. А над барной стойкой висели все двенадцать Ржавых ключей. На улицах Лондона царил мир.

Гуляя по Лондону, я несколько раз приближался к Бромли-стрит, но всякий раз разворачивался и уходил, ни разу не подойдя близко к дому Уэллса. Я не хотел видеть его до того момента, как пущу пулю ему в лоб. Потому что я был твердо уверен, что если увижу его заранее, то растеряю всю решимость, забуду клятву, которую дал Уэллсу будущего. Проходя мимо Бромли-стрит, я будто судьбу испытывал, умоляя ее послать мне навстречу Гэрберта. Случайная встреча могла сыграть свою роль. Я мог отступить, дрогнуть, смалодушничать, но при этом имел бы замечательное оправдание. Не я так решил, так решила судьба. Ведь я мог не встретить Уэллса, а встретил. Но я так ни разу и не увидел его.

Стоя на границе с Бромли-стрит, я размышлял о том дне, когда смогу запустить машину времени, открыть дверь в стене и выпустить Уэллса в этот мир. Наступит ли вообще такой день? Ведь для этого человечество должно измениться. А оно остается неизменным на протяжении долгих веков своего существования.

Меняются средства передвижения и оружие, мода и орудия производства, но человек в сущности своей остается прежним. Им все так же управляют чувства и эмоции, он страдает от неразделенной любви и зависти к ближнему своему. Он все так же мучается от голода и в поту и крови добывает себе пропитание и зарабатывает на кров и воду. Человек все так же, как и всегда, остается зависимым от общества и государства, в котором живет.

Будет ли когда-нибудь такой момент, когда человек сможет стать воистину свободным, станет хомо новусом? Ведь только тогда, когда вокруг будут жить и творить хомо новусы, я смогу открыть дверь в Межвременье и выпустить его Хранителя на свободу. Почему-то мне не хотелось думать о том, что я просто могу не дожить до этого дня. Тогда мне казалось, что это все дело нескольких лет, быть может десятилетий. Я и думать не хотел о том, что рано или поздно мне придется искать наследника, которому я смогу передать свою тайну, а также саркофаг Гомера на хранение. Ведь я не вечен, а человечество подобно черепахе, которая вечно ползет к своему раю, да все никак не доползет. Но, думаю, Уэллс догадывался об этом, и когда я покидал Межвременье, он прощался со мной, как будто видел меня в последний раз.

Сегодня утром я решил, что больше ну буду откладывать неизбежное. Ведь если привязать автомобиль к последнему вагону поезда и ехать в противоположную сторону, то все равно, сколько ни прикладывай усилий и ни пережги топлива, поезд поедет по своему маршруту, но, быть может, сначала с куда меньшей скоростью, чем должен.