– Послушай, – прошептал Гварилья. И действительно кое-что расслышать было можно. Словно ветер переменился и не так глушил слова. Кто-то монотонно что-то бубнил.

Шевеля губами и покачивая головой, Джанфранко ди Риенци повторял и повторял одно и то же слово:

– Глория, глория, глория, глория…

* * *

– Мне он не нравится, – признался Алессандро Гварилье, когда они улеглись на одеяла, положив головы на вещмешки.

– А кто сказал, что он должен тебе нравиться?

– Мне почему-то кажется, что было бы лучше, если бы он мне понравится.

– Ты псих?

– Гварилья, я убил многих, кто-то из них, несомненно, был много лучше Джанфранко ди Риенци, но я никого не вез на казнь.

– Ты не можешь его освободить. Два охранника несут вахту круглые сутки. Даже Фабио застрелит тебя.

– Мы заступаем на вахту в полночь.

– Ты точно псих. Если он удерет во время нашей вахты, расстреляют нас.

Алессандро улыбнулся.

– Он убил военного полицейского, Алессандро, а сколько раз он пытался убить тебя?

– Дважды.

– Разве этого недостаточно?

– Думаю, нет.

– Этого тебе мало.

– Похоже на то. – Алессандро повернулся на бок и заснул. Гварилья какое-то время смотрел на него, а убедившись, что тот спит, прочитал привычную молитву, в которой просил Бога позволить ему еще раз увидеть жену и детей.

* * *

Не обращая никакого внимания на желания солдат, скотовоз полз вперед. Будь они галлюцинирующими дезертирами или ответственными офицерами, он не принимал во внимание их желания и ничего не хотел знать об их делах. Просто шел против ветра, ничего не замечая вокруг.

Лицо Алессандро в ярком лунном свете напоминало перламутр, переливаясь оттенками серого, серебристого и даже золотого. Тот же свет падал и на Гварилью. Его голова лежала на подушке из свитера, губы изогнулись в полуулыбке. Гварилья спал, Алессандро видел сны.

Он был на берегу между Остией и Анцио, где бывал сотни раз, во все времена года, где впервые научился плавать на спине отца, когда они качались на волнах.

Во сне он сидел на песке у самой воды. Поднялся ветер, надвигались громады облаков. У земли сероватый оттенок воздуха говорил об осени, и как только Алессандро сел на песок, море начало вздыматься волнами. Зеленые с белыми вершинами горы, гладкие и холодные, одна за другой накатывали на берег, высокие, с пенным гребнем.

От Остии до Анцио море отступало, чтобы вернуться стеной воды. Сперва Алессандро боялся, что стена будет подниматься и подниматься, пока не рухнет, чтобы залить водой всю равнину до самого Тибра. Но нет, всякий раз она разрушалась, бросаясь на берег обычной волной.

Открыв глаза, он увидел огромный, невероятно яркий диск луны.

– Гварилья, – позвал он, повернувшись к другу. – Гварилья.

Гварилья проснулся.

– Который час?

Гварилья посмотрел на часы.

– Половина двенадцатого. Ты разбудил меня, чтобы спросить, который час?

– Кто на вахте?

– Фабио и Императоре.

– Давай сменим их пораньше.

Гварилья посмотрел на палубу, потом на воду вокруг.

– Зачем? – спросил он, уже зная ответ. По другую сторону Апеннин лежал Рим.

* * *

Гварилья никогда не пытался загадывать, что с ним может случиться, справедливо полагая, что это может быть только смерть. Как и Алессандро, он решил отправиться домой, даже если это означало, что придется идти через горы, пусть ему совершенно этого не хотелось.

И хотя шансы Алессандро остаться в живых на передовой были, скорее всего, не выше и не ниже, чем в попытке ускользнуть от военной полиции, его тянуло в Рим все, что он любил. Он думал о поездах, вырывающихся из Тибертины, об их громких свистках, о серых голубях, кружащих над высокими куполами и растворяющихся в бледно-синем небе, о Тибре, выходящем из берегов при сильных дождях, о молчаливых улицах и звездах, проникшихся неожиданным сочувствием к смертным, за которыми они наблюдали из поколения в поколение, о грозах, умывающих город и оставляющих его чистым и сверкающим на солнце. Он хотел вернуться к своей семье.

Вместо того чтобы надеть высокие ботинки, они с Гварилья, тихо связав шнурки, повесили их на шею.

В каждом пехотном подразделении были тяжелые ножницы для резки колючей проволоки. Могли они перекусить и наручники, и ножные кандалы. Чтобы это знать, не требовалось быть механиком. Ножницы хранились в деревянном ящике с сигнальным оборудованием и боевыми флагами, но, когда Алессандро и Гварилья подошли к ящику, они обнаружили, что крышка откинута, а ножниц для резки проволоки нет.

Они спустились на главную палубу, шли, чуть покачиваясь, потому что не привыкли ходить босиком. Кто-то стоял у леерного ограждения, где раньше сидели пленники, прикованные к палубе. Они подумали, что это Фабио, но поняли, что перед ними оркестрант. Он смотрел на горы и берег, наручники и ножные кандалы валялись рядом.

То место, где недавно лежал Джанфранко, пустовало. Исчезли и остальные дезертиры.

– Я не умею плавать, – сообщил им оркестрант, словно объяснял, почему его не взяли на военную службу.

– Где они? – спросил Алессандро, уже зная ответ.

Оркестрант указал на горы.

– Где Фабио?

– Кто такой Фабио?

– Тот, кто вас охранял.

– Официант?

– Да.

– Он перерезал оковы, – ответил оркестрант. – И прыгнул в воду вместе с остальными.

– Со всеми пленниками? – спросил Гварилья.

– Со всеми, – ответил оркестрант.

– Что значит, со всеми?

– Со всеми.

– Пленниками.

– Со всеми. Если не веришь, пойди и сам посмотри. Или вы не знаете, что случилось? Кто-то убил вашего полковника.

– Джанфранко?

– Фабио перерезал оковы, официант.

– Это он убил полковника?

– Я не знаю.

Они поспешили к трапу, потом отпрянули. Полковник лежал на палубе с перерезанным горлом. Рана была широкой и темно-бордовой, палуба – липкой от крови. Они поднялись на палубу, где лежали расстеленные одеяла, словно на них спали невидимые люди. Не оставалось ничего, кроме как вернуться к оркестранту.

– Я не умею плавать, – повторил он, – а они собирались кого-то расстрелять. Поэтому я в первую очередь и дезертировал, – со смешком добавил он. – Расстрелять могли любого, а мне умирать не хотелось. Но потом я передумал. Этого все равно не избежать, так лучше раньше, чем позже.