Снова появились оживленная черноглазая девушка лет шестнадцати-семнадцати, Ира, дочь Анны Андреевны, и демонстративно увязавшийся за ней белолицый острослов Аистов, подбородка которого, видно, еще редко касалась бритва. Он, царственно, не то разыгрывая свое ухаживание на виду у всех (и этим как бы занимая всех с наслаждением), не то всерьез увязываясь, вился, как одержимый, вокруг нее. Шутливо жаловался Анне Андреевне:

– Ах, хотя бы вы, моя теща любимая, посочувствовали мне! Мне нечем, право, вашу дочку приманивать. Я нищ, как церковная крыса; только хвост и уши торчат у меня, видите? «Полюбуйся на свою работу – оттаскала уши», – говорил я матери своей. А она свое твердила: «Нет, желанный, уродился ты таким лопоухим – что поделаешь!»

– Но ведь скоро присвоят тебе звание сержантское – переведут из вольнонаемных…

– Должно так, доживу, – явно выразил он некоторое неудовольствие тем, что Анна Андреевна, коснулась по-видимому, не пустяшной, но не соответствовавшей моменту и его настроению темы.

А яркая, стройная Ира, с ласково обращенным ко всем взглядом, упругая в движениях, налетела на нее, дух переводя:

– Чем же, мамочка, ты меня накормишь сегодня? Что-то вкусненькое, вижу, у тебя… Ну, что? Я есть хочу! О-о, щи зеленые!

В ее характере и поведении несомненно соединялись как-то гармонично, дополняя одно другое, еще что-то полудетское и уже настоящее девичье. Она делала все так естественно, с таким неподдельным простодушием и непосредственностью, что, верно, наперед знала с точностью, что все воспримут это с благосклонной улыбкой и умилением перед ней. Антон смотрел, что говорится, во все глаза на нее: был более всего поражен простотой ее поведения на людях и уж завидовал в волнении этому острослову Аистову, почему-то бывшему всегда рядом с ней. И отметил про себя: «Да, это уже иные отношения, нежели у нас с матерью». И ему захотелось вдруг узнать и познакомиться с этими людьми поближе: их отношения между собой предвосхищали его самые смелые предположения, они ярче всех соблазнов вызывали в его душе восторг и преклонение.

День ото дня, помогая отныне во всем Анне Андреевне, Антон все больше узнавал всех и свыкался с таким положением. И уже должным образом, разумеется, воспринимал – как относящееся непременно к нему, скажем то, что громогласно провозглашал не раз с поклоном входивший в палатку капитан Усов, любовно прозванный маркизом:

– Приветствую вас, синьоры! Как ваше самочувствие? Как ваше здоровье? Как вы живете-можете? – голос у него был отменный, бархатистый…

И вот обычным, тихим днем, когда этот капитан, уже на выходе, махнув рукой, зычно попрощался с еще оставшимися в столовой, в том числе и с Антоном:

– Мальчики и девочки, всего! Успехов вам! – Антон, как бывает, ошалело загадал – не загадал, а подумал вскользь: «Вот бы мне сюда, к ним, – было бы очень здорово; по крайней мере, люди больно интересные. Но скорей рабочий кухни, Стасюк, поплевав на руки, распилит, расколет и сложит под плитой ту железистую корягу – пень, чем такое может сбыться со мной – несбыточное, знать… Нет, ни за что! Вот если расколет он корягу…»

А назавтра Антон с растерянностью обнаружил, что больше нет того пня, на котором все сиживали у огня и по которому он почти загадал судьбу. Стасюк почему-то раскурочил его и весьма удовлетворенный собой, подкидывал его изрубленные части в огонь, увлеченно напевая: «На базаре шумном чистил Джек ботинки…»

Да тут и по-крестьянски проникновенно глазастая и щедро-открытая всегда тетя Поля, ровно заглянув Антону в душу и уловив его настроение, подтолкнула его в коротком разговоре наедине:

– Сдается мне, Антон, ты очень сблизился с этими военными, – решай: было б, думаю, лучше для тебя, если б ты попросился к ним и поехал с ними. Свет побольше бы увидел. Для тебя, Антон, все это очень важно… Я советую.

Впрочем, и многие в этой военной части, Антон видел, уже привыкли к нему, как к члену их коллектива… Куда как просто все!

Так вследствие этого в Антоне жгуче всколыхнулась особая, зовущая куда-то вдаль надежда; она представлялась ему уже такой понятной, убедительной, что в ней никого не нужно будет убеждать ничуть. И желание его не казалось уже столь сумасшедшим и не осуществимым. Сам факт, что среди военных служили и некоторые вольнонаемные лица, как Анна Андреевна и Ира, обоснованно убеждал Антона в возможности ему также сослужить пользу людям, быть им полезным.

XXII

Но легко сказать: попроситься в воинскую часть. Перед матерью-то каково? Нелегко ему было решиться на все, сказать ей об этом; это он должен был сказать сам, больше никто за него.

Ох, как разрывалось сердце у него – от огорчительности, наносимой матери, – в тот день, когда он, наконец, больше не откладывая, так как военная эта часть готовилась вот-вот выехать из Ромашино, набрался духу и заговорил:

– Мам, ты знаешь, что… – заговорил он, струной весь натянутый, в присутствии и присевшей на табуретку, все понимающей тети Поли, в чьей уцелевшей, хоть и отчасти, избе Кашины пока обретались невольно: насколько усвоил себе, она, его неизменный друг и союзница, обязательно поддержит его в его предприятии и успокоит мать, найдет для нее убедительные доводы в пользу его решения: – Мам, отпусти меня…

– Куда тебя… отпустить? – сразу упал ее голос: она что-то такое почувствовала в том, как он сказал. – Куда, сынок?

– Далеко, мам. – Он обдумывал, как ему смягчить удар для нее.

– Сынок, ты уж точней скажи мне, матери, куда именно.

Антон с определенностью мотнул головой на запад:

– Ну, туда. С военными этими.

– Что, ты хочешь уехать от нас?! Насовсем?! Матушки!

– Да-да. Если только командир согласится – даст разрешение… Ему доложат обо мне…

– Они, что ж, зовут с собой?

– Кое-кто намекнул. Но я сам надоумился и захотел.

Мама, сидя, опустила голову. Руки на коленях сложены.

– Это что же: значит, опять на войну?

– На войну. – И Антон вздохнул, непоколебимый.

– Разве мало лиха мы хватили здесь? По-моему, с избытком…

– Я не ради приключений еду, мам.

– Ты ж совсем ведь маленький, сынок; хотя и диковинный ты какой-то, всегда знаешь, что и как нужно сделать, но тебе только что четырнадцать годков исполнилось… Маленький да слабенький сейчас – сможешь ли ты наравне с солдатами тащить лямку? Ой! Подумай хорошо…

Антон защищался с болью в груди:

– Известно: я работы не боюсь. Привыкну, подрасту. Ты за меня не бойся. Мне, наверное, так надо, мам. Все равно я там больше пользы принесу.

– Вон некоторые наши мужички – посмотри, и те укромно, тишком сидят себе подле