Дверь нам открыл сам Азеф. Он провел нас в крайнюю комнату – свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы втроем загородили ему выход из комнаты.

Азеф спросил:

– В чем, господа, дело?

Чернов ответил:

– Вот прочти новый документ.

И он передал Азефу саратовское от 1907 года письмо. Азеф побледнел.

Он долго читал письмо. Мне показалось, что он только делает вид, что читает его: он выигрывал время, чтобы спокойно выслушать нас.

Все еще очень бледный, он наконец обернулся к нам. Он спросил:

– Ну так в чем же, однако, дело?

Чернов медленно сказал:

– Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты в Петербурге был у Лопухина.

Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:

– Я у Лопухина не был.

– Где же ты был?

– Я был в Берлине.

– В какой гостинице?

– Сперва в «Fürstenhofe», а затем в меблированных комнатах «Керчь».

– Нам известно, что ты в «Керчи» не был.

Азеф засмеялся:

– Смешно… Я там был.

– Ты там не был.

– Я был… Впрочем, что это за разговор?.. – Азеф выпрямился и поднял голову. – Мое прошлое ручается за меня.

Тогда я сказал:

– Ты говоришь, твое прошлое ручается за тебя. Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дубасова.

Азеф ответил с достоинством:

– Покушение 23 апреля было неудачно потому, что Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщиков: Борис Вноровский на Тверской, Владимир Вноровский на Воздвиженке, Шиллеров на Знаменке. Я был в кофейне Филиппова.

Я сказал:

– Это неправда. Мы допросили Владимира Вноровского. Было только двое метальщиков: Борис Вноровский и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира Вноровского, но у того не было бомбы.

Азеф пожал плечами.

– Не знаю. Было так, как я говорю.

Я сказал:

– Кроме того, ты накануне покушения не пришел на свидание к метальщикам.

Азеф ответил:

– Нет, я пришел.

Я: Значит, Вноровский сказал неправду?

Азеф: Нет, Вноровский не может сказать неправды.

Я: Значит, ты говоришь неправду?

Азеф: Нет, и я говорю правду.

Я: Где же объяснение?

Азеф: Не знаю.

Я: Ты, говоришь, был в кофейне Филиппова?

Азеф: Да.

Я: Ты попал в полицейское оцепление?

Азеф: Нет.

Я: Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление, но представил приставу иностранный паспорт и тебя отпустили.

Азеф: Я этого Аргунову не говорил.

Я: Значит, Аргунов сказал неправду?

Азеф: Нет.

Я: Значит, ты говоришь неправду?

Азеф: Нет, я говорю правду.

Я: Где же объяснение?

Азеф: Не знаю… Но какое же заключение ты выводишь?

Я: Ты, по меньшей мере, проявил небрежность, граничащую с преступлением. За такую небрежность ты удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя ссылка на твое прошлое неуместна.

Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется. Он говорит:

– Дайте же мне возможность защищаться.

Чернов: Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты ездил в Берлин?

Азеф: Я желал остаться один. Я устал. Я хотел отдохнуть.

Чернов: Видел ли ты в Берлине кого-либо из партийных людей?

Азеф: Нет.

Чернов: А из непартийных?

Азеф: Я не желаю на этот вопрос отвечать.

Чернов: Почему?

Азеф: Он не относится к делу.

Чернов: Об этом судить не тебе.

Азеф: Я член Центрального комитета и не вижу, чтобы все здесь присутствующие были ими.

Я: Мы действуем от имени партии.

Чернов: Значит, ты отказываешься отвечать на этот вопрос?

Азеф: Нет. Я скажу: я не видел никого.

Чернов: Почему ты переселился в «Керчь»?

Азеф: В «Керчи» дешевле.

Чернов: Так ты переехал из-за дешевизны?

Азеф: Была и еще причина.

Чернов: Какая?

Азеф: Этот вопрос тоже не относится к делу.

Чернов: Ты не желаешь отвечать?

Азеф: Хорошо. Запишите: я переехал только из-за дешевизны.

Чернов: В какой комнате ты жил в «Керчи»?

Азеф: В № 3.

Чернов: Опиши подробно этот номер.

Азеф: Кровать налево от входа, покрыта белым покрывалом, с периною, стол круглый, покрытый плюшевой скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плюша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного цвета.

Чернов: Кого ты видел в «Керчи»?

Азеф: Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного, горничную, лакея…

Я: Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, сказал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил сообщить это мне? Понял ты так, что именно некто разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на это самостоятельно?

Азеф: Конечно, я понял так, что некто разрешил сказать только тебе.

Чернов: Некто – Лопухин. Он не называл фамилии Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному революционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал Павла Ивановича (меня).

Азеф: Ну?

Чернов: Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: «Вы разрешили сказать Савинкову…»

Азеф: Я не понимаю… Вы должны производить расследование серьезно.

Чернов: Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Ивановича, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал его от Бурцева… Значит…

Азеф бледнеет. Но он говорит еще спокойно:

– Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял неверно и сказал Лопухину… Впрочем, я ничего не знаю.

Чернов: Бурцев не говорил Бакаю и Бакай не говорил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоянии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как никто понять не мог, – что он, Лопухин, назвал фамилию Савинкова?

Азеф волнуется.

– Что за вздор. Я ничего понять не могу.

Чернов: Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину: «Вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же Савинкову, что вы ошиблись».