— И все?

— Мсье Бой считает, что этого мало?

— Врунья!

Тут я вскинула голову.

— Врунья! — повторил он. — Я только что видел тебя с этим типом.

— Каким типом?

— С горбоносым.

— Он не горбоносый, и у него есть имя, мсье Бой его знает. Его зовут Пьер.

— А мне плевать! Для меня он Горбоносый. Ты зачем его целовала?

— А зачем вообще целуются?

— Он тебя любит?

— Да, мсье.

Ну что ж, я сказала это. Рано или поздно надо было сказать. И я не жалею. Правда, может быть, надо было сказать как-то иначе, но он сам виноват: стал так выспрашивать, да еще обозвал меня вруньей. Его глаза в темноте стали большими-большими.

— А ты?

— И я тоже, мсье Бой!

Он схватил меня за плечи. Руки его, как клещи, как тиски. Он стал трясти меня:

— Нет! Слышишь? Нет и нет!

Я кричу так же громко, как и он:

— Да и да!

Он все сильнее трясет меня. Поднимаю руку, чтобы защитить лицо, он бьет меня спиной о дверцу машины.

— Мсье Бой, перестаньте!

— Ты не имеешь права!

— Но послушайте!

— Ты моя, а не этого типа!

— Он хочет жениться на мне!

— Стерва!

Пощечина. Да еще какая! Чуть голову не оторвал. Вот этого он не должен был делать. Я отвечаю ему пощечиной. Изо всех сил. Открываю дверцу «бэби-спорта». Бегу по дороге в ночи. Слышу: сзади хлопнула дверца машины, он бежит за мной. А, черт, сейчас догонит, догоняет, ну я ему покажу, как умею защищаться, грубиян, еще стервой обзывает, никогда ему этого не прощу. С ноги спадает правая туфля, черт с ней, снимаю и левую, бегу в чулках по дороге, под ногами камни, один больно врезается мне в пятку, я сжимаю зубы, обида придает мне сил, я все бегу и бегу. Спускаюсь в кювет, дальше — луг. На лугу удобнее драться.

— Ну сейчас я тебя поймаю!

Догнал, схватил платье, тянет, вот-вот порвет, а мне плевать, это платье — его подарок, может рвать, а если не порвет, я сама искромсаю его, как только вернусь домой. Пущу на тряпки это американское платье. Никогда еще я так не злилась. Он держит мою правую руку, а я левой рукой бью его в лицо, он хватает меня за волосы, я царапаю ему щеку, хорошо, что ногти не слишком короткие. Он хочет повалить меня, я сопротивляюсь, не так просто меня свалить, я не Долли какая-нибудь, не слизнячка. Ну вот, подножку поставил. Валюсь в траву. У него кровь в уголке рта, тем лучше, если бы могла, всю кровь бы ему выпустила. Ногой бью в пах, ногтями впиваюсь куда попало, кажется, в шею. Дергаю рубашку, она трещит. Сейчас и рубашку в клочья разорву.

— Я тебя возьму!

— Нет, не возьмешь!

Так ему и надо: говорю ему «ты», и если он только приблизит лицо, укушу. Кусаю. Хороший укус в подбородок. Он воет. Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Он на мне и давит всем своим весом. У него исцарапаны щеки и подбородок, голова в вихрах, кстати, это ему идет, он похож на одного из мальчишек мурлосской школы, когда они дерутся из-за шариков. Хорошо еще, что не плачет, я не выношу его слезы, его несчастное лицо, уж лучше пусть будет злой, чем печальный, у тебя угрызений не будет, Сюзон!

— Я хочу тебя!

Ну, это уж слишком, чего захотел! После пощечины и оплеух, после «стервы» и «вруньи» он еще и хочет меня?! Он хочет?! Подумать только, в овчарне я сказала Пьеру: нет, прошу тебя, не сейчас, не потому, что не хочу, но будет лучше, если мы подождем до брачной ночи. И Пьер сказал: ты права, Сюзон, и опустил подол слегка задранного платья. А этот тоже хочет? Он хочет! Он задирает мне платье, так почему бы ему не изорвать его в клочья? Его руки повсюду на мне. И дыхание, и глаза. Иногда он становится просто зверем. Чего только он не говорит и как только ему не стыдно произносить все эти слова? Я не шлюха, мсье. Он дрожит, кричит. Он, не я. Прости, прости меня, Пьер, это не считается, это не считается, это не считается!

— Выходи за меня замуж, Сюзон!

Ну вот! После драки, после всех этих штучек, которых я не хотела, начинаются глупости. Ах, если бы я могла засмеяться и он тоже. Если бы мы оба могли рассмеяться на этом прекрасном лугу, среди благоухающих трав, какое наступило бы облегчение! Как забыть этот кошмар? Помириться? Он лежит рядом со мной, я пытаюсь рассмеяться.

— Окажи мне эту честь, выходи за меня замуж, Сюзон!

— О-ля-ля!

Да, вот ведь тоска зеленая! Окажи ему честь. И чего только не придумает! Теперь уж никогда отсюда и не выберешься, завтра утром не смогу встать и работать не смогу, да к тому же все тело болит.

— Я сделаю тебя счастливой, поверь мне.

— Слушайте, мсье.

— Нет, ты послушай меня.

И он начинает говорить. А я, дура, слушаю. Он что-то объясняет, приводит какие-то доводы, он, оказывается, сумасшедший, даже еще больше, чем я думала. И вот они, его доводы. Он меня любит, хозяйка тоже меня любит, она согласится. Мы поженимся, когда я захочу и где захочу. Он будет гордиться, что стал зятем моих родителей, он — не хозяин мой, это я — его хозяйка, его госпожа. И ну повторять эти слова: его госпожа, его госпожа. А мое соображение, что бедные не выходят замуж за богатых, мол, это соображение я должна забыть и никогда не вспоминать. Он не богаче меня, раз хочет разделить со мной все, что имеет. К тому же он обеднел: и проиграл много, и растранжирил в Америке, сейчас у него полно долгов. Так что, когда он с долгами разделается, мы окажемся полубедными, вот счастье-то! Когда поженимся, кошельком буду распоряжаться я. Он играть больше не станет, а займется охотой, как покойный хозяин. Что я об этом думаю? Покойный хозяин и Мелани Тербланк? Они очень любили друг друга, он знал об этом, еще ребенком узнал. Но была хозяйка, а главное, были злые языки. Знаю ли я, как он был несчастен, покойный хозяин? И знаю ли я, как он погиб? Он мне говорит: мы будем жить в его доме, в их с Мелани доме, в лесу, между Собиньяком и Мурлосом, на маленькой ферме, заросшей одичалым виноградником. Ты будешь рядом с твоей семьей, хочешь?

— Ну конечно, конечно!

Он говорит о моей семье, и я вижу ее перед собой. Вижу маму, как я подхожу к ней и сообщаю новость: «Мама, я выхожу замуж за мсье Малегасса». — «И тебе не стыдно, Сюзон?» А свадьба! Хозяйка в парадном наряде, с бриллиантовыми серьгами и в меховой накидке стоит на паперти церкви в Мурлосе. Она опирается на руку моего отца, у которого палец отрезало на пилораме, и я вижу его изуродованную руку на мехах хозяйки. А мама? Кто идет с ней в паре? Мсье Макс, такой прямой-прямой и с галстуком бабочкой? Мсье Жаки, как обычно корчащий рожу? А кто будет кавалером у мадам Жаки? Деде Клюк? А у мадам Макс? Мой дядюшка? Ну? То-то знатный кортеж получается! Все смущены, начиная с кюре, который никак не может решиться нас благословить. А как тронемся с места, немало смешков получу я в спину. До меня уже доносятся шуточки Деде Клюка и Мишеля Барантайра: ну и как, мадам? Как себя чувствуете, мадам? Каково быть дамой, а, Сюзон? А Мария Сантюк будет выглядеть прямо как сама Дауна, с ума можно сойти. Как она меня поздравлять-то будет? А Иветта? А девочки из рукодельных мастерских? А монашки? Какой же у них у всех будет смущенный вид! А потом, потом я по-прежнему стану обращаться к мужу в третьем лице, за исключением тех случаев, когда мы будем драться. А наши дети? К какому сословию они будут принадлежать? Он думает о наших детях? С каким акцентом они будут говорить? С моим, мурлосским? А мою маму как они будут называть: Гранэ или меме?