Хорас Барлоу (Horace Barlow) из Кембриджского университета заметил, что из всех психических процессов мы осознаем, в основном, только связанные с нашим взаимодействием с другими индивидами — но остаемся в неведении о том, как мы сами ходим, бьем по теннисному мячику или пишем. В этом смысле сознание оперирует по принципу необходимого знания — как на войне. «Я не смог придумать ни одного исключения из правила, по которому человек способен осознать то, о чем может рассказать другим, но не может понять того, что не в состоянии сформулировать»{491}. Интересующийся восточной философией психолог Джон Крук (John Crook) считает примерно так же: «Внимание дает познавательной способности пищу в виде знаний, которые становятся предметом вербальных формулировки и выражения»{492}.

То, о чем говорят Хамфри и Александер — самая настоящая партия Черной Королевы. Чем быстрее человек бежит (чем разумнее он становится), тем гарантированнее никуда не движется. Обыграть он пытается собственных родственников, как и он сам, являющихся потомками наиболее разумных представителей предыдущих поколений. Как сказали Линкер и Блум, «постоянное взаимодействие с индивидами схожего с твоим интеллектуального уровня, замыслы которых могут быть и незаконными, и враждебными, создает огромную и всевозрастающую потребность в умении понимать смысл происходящего»{493}.

Если идея Туби и Космидес о ментальных модулях верна, то, среди всего прочего, эта самая шахматная партия способствовала развитию модуля, строящего так называемую «модель намерений» (Theory of Mind). А именно — позволяющего понимать мысли других людей и дающего средства для выражения своих собственных посредством языковых модулей{494}. В поддержку этой идеи можно найти массу веских свидетельств — стоит только оглянуться вокруг. Сплетни — одна из наших самых универсальных повадок. Ни одна беседа между хорошо знакомыми людьми — будь то коллеги, родственники или друзья — никогда подолгу не застревает ни на чем, кроме поведения, планов, устремлений, пороков и любовных отношений других (отсутствующих или присутствующих) членов группы. Именно поэтому мыльная опера стала настолько популярным развлечением{495}. Жизнь пронизана сплетнями не только на Западе. Вот что написал Коннер о племени къхунг сан:

«За два года, прожитых вместе с къхунг сан, я решил, что плейстоценовая эпоха человеческой истории (а это — три миллиона лет нашей эволюции!) была непрерывно действующим клубом по интересам. Когда наши предки спали в своих травяных домиках, хрупкие стены не могли заглушить разговоров около костра — сплетен, признаний и ссор, длившихся от сумерек до самой зари{496}».

Практически все романы и пьесы — об одном и том же, даже если они упакованы в историческую или приключенческую обертку. Если хотите разобраться в мотивах человеческих поступков, читайте не Фрейда, Пиаже или Скиннера, а Пруста, Троллопа и Томаса Вулфа. Мы буквально одержимы копанием в чужой голове. «Наша интуитивная, „бытовая“ психология значительно превосходит психологию научную — и по масштабу, и по точности», — пишет Дон Саймонс{497}. А Хорас Барлоу замечает, что величайшие литературные умы почти по определению хорошо разбираются в характерах. Шекспир как психолог был гораздо сильнее Фрейда, а Джейн Остин как социолог — Дюркгейма. Мы — стихийные психологи{498}.

То, что наш разум заточен под социальные игры, первыми заметили как раз писатели романов. В своей книге «Феликс Холт, радикал» (Felix Holt, the Radical) Джордж Элиот кратко формулирует суть будущей теории Александера-Хамфри:

«Интересно, какими стали бы шахматы, если бы фигуры обладали собственными эмоциями и разумом, мелочным и коварным характером? Вы не могли бы быть уверены ни в фигурах противной стороны, ни в собственных… Игрок, рассчитывающий только на свое математическое воображение, быстро проиграет такую партию: полагаться на свои импульсивные фигуры нужно с большой оглядкой. В этих воображаемых шахматах одни люди играют против других, используя в качестве фигур третьих».

Теория Александера-Хамфри, также широко известная как «макиавеллианская гипотеза»[100]{499}, сейчас кажется банальностью. Но в 60-х (до «эгоистичной» революции в этологии) она еще не могла быть высказана — особенно, устами социологов, — ибо для этого нужен был довольно циничный взгляд на коммуникацию у животных. До середины 70-х зоологи говорили о последней в терминах передачи информации: в точности, честности и информативности послания заинтересованы и коммуникатор, и реципиент. Но, как сказал лорд Маколи (Lord Macaulay), «цель любого общественного выступления — не истина, а убеждение»{500}.

В 1978 году Ричард Докинз и Джон Кребс заявили, что животные используют коммуникацию не для передачи информации, а для взаимной манипуляции. Самец птицы поет долгую и выразительную песню, чтобы соблазнить самку и спариться с ней или чтобы выгнать соперника со своей территории. Если бы он просто передавал информацию, ему не были бы нужны такие сложные переливы. Коммуникация животных, утверждают Докинз и Кребс, больше похожа на телевизионную рекламу, чем на расписание полетов. Даже самая взаимовыгодная (например, между матерью и детенышем) — это чистой воды манипуляция. Спросите любую мать, и она расскажет, как соскучившийся ребенок может просто разбудить ее посреди ночи, дабы развлечься родительской реакцией. Как только ученые стали немного циничнее, социальная жизнь животных предстала в совершенно новом свете{501}.

Лучше всего роль обмана в коммуникации демонстрируют эксперименты Леды Космидес в Стэнфордском университете и Герда Гигеренцера (Gerd Gigerenzer) с коллегами — в Зальцбургском. Есть одна простая логическая задача — тест Уэйсона, — с которой люди справляются удивительно плохо. На столе расположены четыре карты, на каждой из них с одной стороны написана буква, с другой — цифра. Например, на них написано: «D», «F», «3» и «7». Ваша задача — показать, какие достаточно перевернуть, чтобы доказать или опровергнуть следующее утверждение: если с одной стороны написано «D», то с другой — «3».

Меньше четверти стэнфордских студентов, которым предложили этот тест, решили его правильно (кстати, правильный ответ такой: нужно перевернуть «D» и «7»). Люди гораздо лучше справляются с тестом, если его сформулировать иначе. Например, так: «Вы — вышибала в бостонском баре. Чтобы не потерять работу, вы должны следить за исполнением правила: если человек пьет пиво, он должен быть старше двадцати». Карты, которые выложены на столе в начале теста, мы переименуем так: «пьет пиво», «пьет колу», «25 лет», «16 лет». В такой формулировке три четверти студентов дают правильный ответ, переворачивая карты, на которых написано «пьет пиво» и «16 лет». Но это ведь та же самая задача! Может быть, контекст бостонского бара более привычен для стэнфордских студентов? Но многие другие формулировки, которые, казалось, апеллировали к настолько же знакомому контексту, почемугто тоже давали плохой результат. Почему тест Уэйсона в одном случае решать легче, чем в другом, долго оставалось загадкой.