Я чувствовал, как кровь раненого пропитывает мне рубашку и стекает по моей спине…ягодицам…ногам.

Тёплая кровь. Никогда не забуду, как кровь товарища течёт по спине.

Несмотря на удары артиллерии, азиаты наступали нам на пятки. Я достал пистолет и загнал патрон в ствол. Я боялся, что азиаты попробуют отрезать нам пути к отступлению.

Когда я подошёл к узкой тропинке, кто-то впереди закричал: «Там косые!»

Я застыл как вкопанный. Потом выстрелил в партизан из пистолета. Они пытались подойти к нам с правого фланга и стреляли с бедра. Но их пули летели слишком высоко. Казалось, партизаны прячутся за каждым деревом, за каждым камнем.

Появился Ленц и заорал: «Не останавливаться! Вперёд!»

Несколько осколков той мины, что чуть не угробила меня, застряли в его левом плече. Кровь, пропитав рваный рукав, капала с кончиков пальцев.

Я снова двинулся с места и вставил в пистолет новую обойму. На всём 400-метровом пути по трепещущим джунглям назад к зоне высадки десанта нас не оставлял огонь противника.

Приблизившись к краю леса, я почувствовал, как солдат на моём плече судорожно вздохнул в последний раз и сник.

Ленц, придерживая зелёную повязку на ранах, приказал залечь. Над головой уже роями ревели «Фантомы», готовые причинить боль.

Представление началось!

Самолёты метали 750-фунтовые бомбы и бочки напалма на азиатов, которые были от нас не дальше ста метров и всё приближались. А те рвались вперёд в надежде всех нас прикончить, прежде чем мы успеем выйти на открытую местность.

Бомбардировщики делали один заход за другим, освобождаясь от смертоносного груза.

Земля под ногами сотрясалась от взрывов, подбрасывая нас на несколько дюймов над жухлой травой. По нам прокатывались ударные волны и терзали наши внутренности.

Мы глохли от грохота бомбовых ударов. Сначала вспышка огня, за ней струя горячего воздуха и — чёрная роза дыма, спиралью поднимающегося над лесом. На нас дождём сыпался разный мусор. Сучья, корни и огромные комья земли.

Потом полился напалм и предал огню лес и азиатов с их базовым лагерем.

Я лежал на земле, перепуганный до смерти, и обоссался в штаны.

После бомбардировки прилетел боевой вертолёт добивать оставшихся в живых партизан. Мы зажгли жёлтые фальшвееры, чтобы обозначить зону приземления санитарным вертолётам.

Зона наполнилась носилками, ранеными и завернутыми в плащ-палатки мёртвыми. Жуткое зрелище…

В ожидании отправки в тыловой госпиталь раненых и убитых выложили в один ряд, плечом к плечу. Не переставая, хлестал дождь. Поднялся туман. Джунгли разваливались в щепки и горели. Языки пламени от напалма высоко взлетали в серое, затянутое тучами небо.

Санитары с пепельно-серыми лицами и остатками медикаментов бродили от раненого к раненому, прелагая помощь.

Потребовалось четыре вертолёта, чтобы эвакуировать наши потери. Вертушки поднимались набитые битком. Хоть и были рассчитаны только на три пары носилок да на двух легкораненых. Но лётчики брали вдвое больше положеного, и кровь лилась из дверей вертолётов.

В этой засаде мы потеряли целый взвод — 25 процентов личного состава: 16 убитых и 24 раненых. И весь бой длился меньше часа.

Капитан Ленц лететь отказался и приказал санитару перевязать ему руку и плечо, чтобы самому вывести своих людей назад, в передовой район. Глаза капитана налились кровью, лицо было бледно, а одежда взялась коркой от засохшей крови.

Мёртвых и раненых увезли, и мы потопали назад, мокрые от дождя и пота, перепачканные грязью и кровью: мы вытянулись в колонну, еле волоча натруженные ноги и утирая лица, покрытые гарью этого дня.

Только оказавшись в относительной безопасности своего окопчика, я понял, как мне было страшно. Меня затрясло словно от приступа малярии.

Почти треть роты была убита или ранена меньше чем за неделю. Партизаны хорошо надрали нам жопу.

За такой короткий срок я досыта нахлебался войны. Мне нестерпимо захотелось в Сайгон. И было жаль солдат, которые не могли уехать. Которые снова пойдут в дозор завтра и послезавтра, через неделю и через месяц — пока не ранят, пока не убьют или пока не уедут домой по окончании службы.

Я был обязан жизнью отважному ротному пулемётчику. Потом мне сказали, что у Джинкса в Кентукки осталась беременная жена.

Капитан Ленц потерял больше, чем 40 человек. Он потерял 40 товарищей. Людей, с которыми он ел, спал и сражался бок о бок, ибо он любил свой отряд.

Он посмотрел на цифры и заплакал. Он знал каждого. И вот теперь нужно заполнять формуляры. Делать записи в солдатских книжках. Собирать солдатские пожитки: нераспечатанную почту, одежду, личные вещи.

— Чёрт бы побрал эту войну! — прошептал он про себя.

Несмотря на раны, ему нужно было писать их родителям и жёнам. Конечно, письма придут первыми…

Что тут скажешь? Где взять слова? Письма должны быть искренни, обдуманны и полны сочувствия…

Капитан погладил перевязанную руку, прищурился и начал писать…

«Я очень сожалею, но понимаю, что вам хотелось бы получить полную информацию об условиях смерти вашего…в боевых действиях в Республике Вьетнам».

— Чёрт бы побрал эту войну! — проворчал он опять. Что проку в словах сожаления? Отцу нужен сын, жене — муж. Не слова нужны…

Это была трудная работа для пехотного офицера, которому всего 28 лет и для которого власть на поле боя означала огромную ответственность за роту солдат, которых он любил и которыми восхищался. И эта ответственность заставляла его делать всё возможное и для семей, оставленных его солдатами дома.

— Эй, Чарли, — крикнул сержант Котт, — был бы сегодня с нами — заработал бы «Знак пехотинца»!

— Правда?

— Вот именно, — вмешался рядовой, что чистил винтовку рядом с Коттом, — было так хреново, что мои мандавошки покинули судно. Боже, мои яйца до сих пор в узле…то есть узел в моих яйцах…а, хрен с ними!

Котт сидел на каске и составлял рапортичку о потерях.

— Капитан собирается представить Джинкса к кресту «За выдающиеся заслуги». И сам его тоже получит. Кое-кому достанутся Серебряная и Бронзовая звёзды. Что, блин, за день такой выдался! Эй, — подозвал он одного из солдат, — отнеси-ка список на КП. Пойду посплю.

Все раненые и погибшие получат медаль «Пурпурное сердце». Эту медаль — полтора дюйма ленты и портрет Джорджа Вашингтона на кусочке металла в форме сердечка — вручают любому солдату, пролившему кровь в бою.

Я съел на обед сухпаёк. И через час улетел на вертолёте снабжения, который привёз боеприпасы, форму и — самое главное — почту. В Лай Кхе я пересел на другую вертушку: ушло меньше 45 минут, чтобы перебраться из передового района батальона, что в «Железном треугольнике», на 8-ой аэродром в Тан Сон Нхуте.