Я гоню от себя мысли о самой казни, однако представляю ее себе так отчетливо, что не могу отделаться от этого видения. Перед моим внутренним взором предстает огромное скопище людей, едва сдерживаемых солдатами Кромвеля. Как же, верно, были напуганы он и его приспешники!

Карл шагнул на эшафот через окно парадной залы Уайтхолла, из которого заранее была вынута решетка.

Я часто раздумываю о том, с какими мыслями шел на казнь мой супруг. Мне хочется верить, что он вспоминал обо мне, и в то же время я надеюсь, что это было не так, ибо подобные воспоминания лишь усугубляли бы его муки.

О чем же мог думать Карл перед лицом смерти? Добрый по натуре, он был человеком долга, и если он не сумел обеспечить счастье своего народа, то не потому, что не прилагал к этому никаких усилий. Я знала, что для Англии наступают безотрадные дни, что люди вскоре начнут проклинать суровое правление пуритан, а Кромвель еще пожалеет о тех временах, когда его соотечественники пели и ликовали. Так и случилось, и я была рада этому. Я ненавидела Англию. Я не могла быть беспристрастной. Эти люди, которые послали на смерть такого великого и доброго человека, были моими врагами, и я страстно желала им сгореть в адском пламени.

Итак, Карл взошел на эшафот величественно прекрасный, как всегда. Представляю, с каким презрением смотрел он на смятение своих убийц в масках, у которых не хватило духа открыто совершить свое черное дело. Мне рассказали, что палач опустился перед ним на колени и умолял о прощении. Ответ Карла был спокойным и достойным:

– Я не прощаю никому из своих подданных, кто намеревается пролить мою кровь.

Он подошел к плахе. Толпа заволновалась. Палач почтительно попросил его убрать волосы под шапочку. Король невозмутимо сделал это, а потом громко сказал:

– Я покидаю мир продажных людей, дабы предстать перед престолом неподкупного Судии.

После этого он снял камзол.

Карл попросил палача проверить, твердо ли стоит на эшафоте плаха.

– Теперь, – сказал он, – я хочу помолиться про себя. Когда же я подниму вверх руку, ты можешь ударить.

Это был конец. Мой Карл, мой возлюбленный супруг, король-мученик, умер.

Мне рассказывали, что над толпой пронесся долгий стон.

На время я будто отрешилась от окружающего мира. Я не желала никого видеть, ничего не слушала из того, что мне говорили. Бедная маленькая Генриетта, которой не было еще и пяти лет, со слезами на глазах смотрела на меня.

– Пусть лучше она пока побудет с вами, – сказала я леди Мортон. – Я хочу остаться одна.

Умная леди Мортон не возражала, и я подумала, что, поручив свою дочь заботам ее и отца Киприана, я смогу найти утешение в моем любимом монастыре кармелиток в Фобур-Сен-Жак. Здесь я проводила время в размышлениях и молитвах, и жизнь моя подчинялась звону церковного колокола. Я нуждалась в этом. Я обвиняла Всевышнего в том, что он допустил убийство моего мужа. Сознавая, что я не вправе жаловаться, ибо такова была Его воля, я тем не менее восставала против свершившейся несправедливости.

Я облачилась в траур и поклялась, что буду носить его до конца своих дней. Во вдовьем чепце с острым мысом, спускавшимся мне на лоб, и с черной вуалью я была похожа на монахиню.

Прошло несколько недель, и я начала смиряться с мыслью, что мне предстоит учиться жить без Карла. В монастыре меня навестил отец Киприан. Он сделал мне строгое внушение, которое вернуло меня к жизни.

– Неужели вы считаете, что вправе прятаться от жизни за стенами монастыря? Разве вы забыли, что у вас есть сын, который должен сражаться за принадлежащий ему трон? – вопрошал священник. – Вы, дочь великого Генриха IV, проводите свои дни в праздности, в то время как вам многое надлежит сделать!

– Разве я не сделала уже достаточно? И какую пользу это принесло? – ответила я.

– Ваш отец никогда не сдавался в бою, а потерпев поражение, вновь начинал борьбу, которая приводила его к новым победам, – заявил отец Киприан.

– Его убили, – напомнила я, – как и моего мужа… хотя и не столь мерзким способом. Но я, пожалуй, предпочла бы, чтобы Карл принял смерть от кинжала безумца, а не на плахе, казненный расчетливыми убийцами – ничтожными людишками, посягнувшими на престол.

– Вот это уже больше похоже на вас. Вы нужны детям. Ваша дочурка без вас тоскует. А вашего сына Карла вы должны вернуть в Париж. Нельзя терять время, – суровым тоном произнес священник.

Спустя два дня я покинула монастырь.

Отец Киприан был прав. Его слова словно воскресили меня. Отныне я должна жить для своих детей, за которых мне следует благодарить судьбу. Любая мать гордилась бы таким сыном, как Карл. Как раз тогда из Голландии в Париж приехал мой Джеймс. Он повзрослел, и его манеры были столь же безукоризненными, как у его брата Карла. Я всегда старалась привить им хорошие манеры. Это может показаться странным, но, безгранично любя своего супруга, я замечала и его недостатки. Некоторая надменность отталкивала от него людей, а я убеждена, что правители не должны отгораживаться от своих подданных, хотя не так-то легко бывает найти золотую середину между монаршим величием и простотой, столь необходимой, чтобы завоевать любовь народа. Мой отец обладал обоими этими качествами, и мой сын Карл тоже. Джеймс же, хотя и был еще слишком молод, похоже, шел по их стопам.

Мэри и ее любимый супруг герцог Оранский делали все, что было в их силах, чтобы помочь нам, и я искренне благодарна им за это. Теперь меня больше всего беспокоили маленькая Елизавета и Генри, находившиеся в руках круглоголовых. Если бы я могла вызволить их!

Однако главное сейчас было – начать борьбу за возвращение трона моему старшему, Карлу, а для этого он прежде всего должен был приехать ко мне в Париж. Я вызвала сына письмом, твердо намереваясь решить вопрос с его женитьбой.

Состояние жены должно было помочь Карлу вернуть себе английский престол, о чем я думала и раньше, пытаясь найти для него подходящую невесту, а также выкупив после приезда во Францию некоторые свои драгоценности – прежде всего великолепные рубины, – дабы в будущем снарядить на них армию.

Я была рада, когда мадемуазель де Монпансье навестила меня в Лувре, чтобы выразить соболезнование в связи с постигшей меня утратой. Я изо всех сил старалась сохранять спокойствие, зная, что она полностью лишена чувства сострадания, не то что добросердечная Анна, готовая поддержать и помочь в минуту горя.

– Мой сын скоро приедет в Париж, – сказала я.

– Я полагала, мадам, что он уже здесь, – отозвалась Анна-Луиза.

– Вы, наверное, имеете в виду Джеймса, герцога Йоркского. А я говорю о короле, – заметила я.

– О да… конечно… Теперь он станет королем… Если сумеет вернуть корону, – проговорила моя племянница.

– В этом не может быть никакого сомнения, – решительно возразила я.