Все двадцать лет, за исключением двух-трех, когда она на меня смертельно обиделась и перестала общаться, К. спрашивала меня в электронных письмах, так там у нас погода. И всякий раз, кроме разве что июля, я проигрывал. Итальянская погода всегда на стороне человека…

Я плыл на первом утреннем пароме из Капри в Неаполь. В баре напротив главной автобусной станции острова шумно галдели в оранжевых робах рабочие люди с черными бровями. Одни допивали вино, другие брались за утренний кофе. Кто закончил ночную работу, кто вышел на утреннюю. Выпив кофе, не дожидаясь плоского, почти двухмерного, первого автобуса, я сел в такси и поехал с горы. Справа мелькнул ресторан «Девственник» – здесь мы когда-то не раз сидели с К. и обсуждали местного кудрявого фетишиста. Задумавшись о кружевных трусах подруги, потянув их невольно вниз за резинку, я незаметно, в легком предрассветном возбуждении, очутился в порту. Постоял, переминаясь, в медленной очереди в кассу среди простого, нетуристического народа. Я бы мог жениться на этих белых трусах… Я затянулся, кинул окурок в урну и поднялся на борт.

Вначале небо было похоже на черный ковер с тысячью звезд и долькой смущенного от своей невинности месяца. На небе началась предутренняя перестройка. Небо покрылось синими пятнами. Они стали голубыми озерами; в них еще плавали звезды. Рассвет убрал расписной ковер – как детский шар, взлетело солнце, легко и радостно, будто впервые, чтобы посмотреть, как оживятся за бортом парома чайки и разгладятся лица пассажиров.

Италия опять победила.

Мы все случайно знакомимся друг с другом, но я познакомился с К. чересчур случайно. Я писал тогда сценарий для итальянского фильма. Итальянский режиссер выделил мне квартиру в Милане неподалеку от Porto Romano. Он был взбалмошным человеком: масоном, выскочкой, социалистом, – ему хотелось во всем быть умнее и лучше других, включая меня. Я недолго сопротивлялся – признал его лучше себя. Но он ежедневно требовал подтверждения, что он лучше всех, что его жена Урания лучше других жен, что его рыжая хорватская любовница лучше других любовниц, что он самый лучший режиссер на свете и что мы сделаем гениальный фильм. В Милане той зимой было холодно, густые туманы можно было резать ножом, как сыр. В квартире стоял мороз. После работы я ложился в горячую ванну, но вода быстро леденела – колонка была бережливой. Я вылезал из ванны, стуча зубами. Режиссер звал меня на ужин, говорил, что собор Василия Блаженного уступает флорентийским соборам, что Урания хотела бы мне помочь написать сценарий (этого хотят звезды) и что московский Кремль придумали итальянцы. Я не возражал насчет Кремля; насчет Урании, безумной поклонницы астрологии, сказал решительное нет, а Василия Блаженного было жалко, и я не переставал любить его молча, без длинных споров.

Вдруг выяснилось, что режиссер сам не очень любит хаотическую Италию, жившую тогда еще свежими воспоминаниями о красном терроре, и работает в Лугано на радиостанции. Швейцария лучше! Я снова не спорил. Он контрабандой вывез меня в Швейцарию, на границе я должен был корчить из себя итальянца – но на меня никто даже не посмотрел.

В Лугано мы сделали передачу по нашему сценарию, и мой режиссер предложил радиостанции еще тридцать серий. Радиостанция задумалась, но нет не сказала. Довольные будущими заработками, мы вошли в лифт – в нем случайно оказался итальянский журналист, который как-то взял у меня интервью. Оттеснив режиссера, он пригласил меня поужинать в Милане. С порядочными девочками. Я не стал отказываться. В субботу он заехал за мной, страдающим гайморитом. На заднем сиденье сидела подруга его любовницы. Моя будущая К.

К. была для меня богатой невестой. Ее папа, нейрохирург, был мэром приличного городка на севере от Милана. В семье было много братьев и квартир с большими террасами.

В первый же вечер мы нашли с К. общий язык – английский. Она оказалась slim and funny. Возможно, несколько костлявой. Породистый ахматовский нос. Прекрасное миланское образование. В ее лице сверкало то, что французы называют élan, по-русски – порыв, но порыв необуздан и дик, а élan – скорее мягкий рывок к полету.

В непосредственной близости от Porto Romano мы взялись соблюсти все любовные приличия первой ночи: не двинулись расчетливо в кровать, а отдались élan’у на диване, предварительно потеряв голову.

Люди называли ее дотторессой. Мы бросились колесить по Италии. Для первой поездки она одолжила у папы престижный автомобиль и, усадив меня за руль, на автостраде занялась со мною автосексом. Мы чудом доехали до Рима. Я вылез из машины законченным итальянцем. Сначала мы ездили по звучным именам: Рим, Флоренция. Венеция. Затем взялись за острова. Я понял, что сущность Италии – не в музеях и даже не в темпераменте, а в составе воздуха. Наверное, самый итальянский воздух я ощутил в Кианти, возле мелкого городка Чербая, на вилле знакомых виноградарей, как-то в конце марта. Представьте себе долину еще голых виноградников, вышедших на весеннюю разминку перед стартом, залитых солнцем, в окружении оживающих оливковых деревьев, и мелкие полевые цветы, отовсюду быстро лезущие из-под земли, – вот это и есть воздушный élan Италии. К. завела меня, как юлу. С меня слетела степенность северного гражданина. Я готов был прыгать на одной ноге и непрерывно требовал автосекса.

Нет ничего банальнее, чем любовь к Тоскане. По улицам ее городов и деревень бродят толпы взъерошенных немецких профессоров и отставных английских бизнесменов, решивших поселиться в божественных краях в ожидании смерти. Здесь засели домовыми сычами в старинных замках звезды Голливуда и певцы, вроде Стинга. Во тьме сияют их глаза… Уж лучше полюбить, назло всем и себе, суховеи Монголии или русское Заполярье… Но дело не только в Тоскане. Вся Италия, словно в дурном сне, превращается в заговор банальности, триуфм стереотипной любви, религиозное преклонение перед путеводителем. Как продраться через колючие вечнозеленые кустарники банальности к своей Италии, вероломно отправив общее мнение на помойку? Я пришел к своей Италии через частный случай Джотто, обнаружив его в глубине самого себя как прародителя моих открытий. Дальше стало проще. Италия превратилась в спираль, огибающую ось моих частных смыслов.

Маниакально и многословно я рассказывал К. о пограничном сплетении сакрального и профанного на фресках Джотто.

– Если у Вермеера творчество рождается из ничего, то здесь у Джотто…

– Bravo! Bravissimo! – время от времени восклицала К., делая вид, что слушает меня.

– Постой! – восклицал я, закинув голову в Ассизи, у южного склона Монте-Субазио. – Ты посмотри, как сакральная маска превращается в лицо, чтобы…

– Пойдем, нам надо попасть засветло к господину директору Уффици… Нельзя опаздывать!

Мы рыскали по музеям, как проголодавшиеся шакалы.

– Нас ждет господин мэр Капри ровно в шестнадцать ноль-ноль. Иначе он уедет на свою любимую рыбалку.

– Хрен с ним!

– Это невозможно! Он так ласково смотрел на тебя, когда в Неаполе пропали твои чемоданы…

– Хрен с чемоданами!